лежит мой транзистор, пачка «Голуаз» и стакан апельсинового сока, который мама принесла мне перед тем, как спуститься в лавку. Как всегда по утрам, она поцеловала меня в лоб, обозвала лентяйкой и баловницей, а я, как всегда, потянулась, зевнула и сказала, что каникулы — это чудесно.
Когда люди любят друг друга, но не умеют или не хотят сказать об этом, или просто не желают злоупотреблять этим, они прибегают к помощи подобного ритуала, чтобы так или иначе дать выход своим чувствам. Немного глупо и смешно, но щадит некую природную стыдливость, которая должна иметь право на существование, раз уж она существует.
Как бы то ни было, сегодня в утреннем ритуале было отклонение: мама поздравила меня с днем рождения и вручила подарок — воздушную юбку в цветах в цыганском стиле, которая прекрасно подойдет к моей вышитой блузке. Я поблагодарила маму, тут же вскочила, сняла пижамные брюки и надела обнову. Затем бросилась к платяному шкафу за блузкой. Ее там не оказалось. Продолжая тщетно рыться в стопках своих вещей, я спросила маму, куда она ее положила. Мама ответила, что блузка в грязном белье, она выстирает ее после обеда и я смогу взять ее с собой в Нормандию.
Голос плачущего человека узнаешь без труда. Я обернулась. Мама сидела, подавшись вперед, одной рукой закрывая глаза, а другой уцепившись за кровать, словно боясь упасть. Она положила ногу на ногу, и эта не очень домашняя поза, которую принимают во время ничего не значащих светских бесед, казалось, принадлежит другому человеку, не тому, которого я видела перед собой — согбенному, с трясущимися руками. А так как в напряженных или драматических ситуациях часто возникают неуместные мысли, которые могут показаться даже ужасными, мне тут же пришло в голову, что у мамы красивые для женщины ее возраста колени. Мне захотелось сказать ей, что с ее коленями я никогда не испытывала бы потребности плакать, но в эту минуту, сопоставив в уме кое-что, поняла, почему она плачет, и промолчала.
Подойдя к кровати, я присела рядом с мамой. Она просила извинить ее:
— Ну что за ерунда! Не понимаю, что со мной. Мне вовсе не грустно и совершенно не хочется плакать…
Она встала, прошлась по комнате, повторяя:
— Нужно перестать. На кого я похожа?
Утерев слезы, она сделала глубокий долгий вздох, как человек, который хочет прогнать мрачные мысли, одолеть усталость, развеять горе, и со словами «столько дел внизу…», поколебавшись немного, вышла.
Сейчас я слышу, как она пылесосит в лавке, рвет бумагу, переставляет пузырьки. Она все делает сама, не желая тратиться ни на домработницу, ни на декоратора. Утверждает, что мы недостаточно богаты. Я же знаю от Мишеля, ведущего отчетность нашей парфюмерной лавки, что это не так. Зятю моему случается даже говорить, что мама зарабатывает на своей лавке столько же, сколько он на двух своих гаражах. Он говорит это шутливым тоном, так, смеха ради, но в том, что говорится «смеха ради», всегда есть доля правды.
За завтраком буду чуткой по отношению к маме. Спрошу ее, рада ли она нашей поездке к морю; чтобы сделать мне приятное, она ответит, что рада, хотя на самом деле терпеть не может каникулы, не выносит ничего, что разлучает ее с лавкой. Буду понастойчивей, стану задавать ей разные вопросы, и, может быть, в конце концов она признается, что плакала утром от того, что мне исполнилось шестнадцать, следовательно, ей скоро стукнет пятьдесят. Все это я знаю, но уверена: признание принесет ей облегчение.
Сейчас половина десятого, солнце по-прежнему ярко светит, и мне начинает надоедать валяться в постели. Меня так и подмывает вскочить, кроме того, не выношу одиночества.
Не выношу до такой степени, что даже ненадежна как друг: где бы я ни находилась, обязательно откопаю кого-нибудь, кто мне небезразличен. Девушка, парень, все равно кто, лишь бы это дышало, обладало лицом и голосом.
Сегодня во второй половине дня я праздную свой день рождения. Будут только самые близкие: Лоранс, Шан-Луи, Жюльен, Лор, Анник, Кристиан, Никола, Патрис, Фредерик, Бруно, Элен, Александра, Эрбер и Мартен. Признаю, что для самых близких список длинноват, но я такая — ближайших друзей у меня куча. Сказать по правде, это не друзья. Большинство ребят хотят, пытаются или пытались ухаживать за мной, они и в компании остаются в какой-то мере потому, что не теряют надежды. Что до девчонок, они лопаются от зависти, хотят, пытаются или пытались привлечь внимание ребят.
Словом, если приглядеться к компании поближе, это адская смесь, но приглядываться совсем не обязательно. Мне хорошо среди них. С Бруно мы обсуждаем французскую политику, с Жаном-Луи — итальянский кинематограф, с Эрбером — американскую литературу, а с Патрисом — английский бокс (он занимается им с десяти лет, хочет стать чемпионом мира; остальные считают его болваном, я же думаю, что он забавный).
Нечего и говорить, что все ребята находят меня умной; это доказывает, что они не очень-то проницательны, поскольку я глупа как пробка. Я только строю из себя умную. Это несложно: достаточно молчать или повторять с небольшими вариациями сказанное собеседником. Действует безотказно, без промаха.
Большинство девчонок еще не усвоили этот прием. Бедняжки из сил выбиваются, желая сделать ироническое замечание и показать, что их не проведешь, что они не такие дуры, как кажется, а поскольку никто не сравнится в подозрительности с мальчишками, то ирония девчонок не только не имеет у них успеха, но и вызывает их нерасположение, если не сказать хуже.
А еще эти глупышки высказываются по любому поводу и совершают нелепые промахи; ведь, как и мне, им почти неизвестно то, что интересует ребят.
Или попросту разевают рты от восхищения, но ребята-то знают, что ничего особенно достойного восхищения в них нет и не прощают девчонкам преувеличенно высокой оценки. Не знаю, ясно ли я выражаюсь, но, во всяком случае, собака зарыта именно тут.
Впрочем, ясно я выражаюсь или нет, не имеет ровно никакого значения. Я не намерена выносить эти заметки на суд публики и терпеть не могу перечитывать написанное. Несколько раз пыталась перечитывать свои школьные сочинения. Это было ужасно. С тех пор я их больше не перечитываю, и оценки мои от этого не ухудшились. Я спокойно плаваю себе между «Д+» и «С-», и плавание это утешает меня — я ведь жалкого мнения о самой себе вообще и своем умственном развитии в частности.
Десять часов! Хочется встать, но еще больше хочется вести дневник. Можно, правда, писать и сидя.
А заодно и поразмыслить.
Писать-то мне хочется, но вот о чем написать — не знаю. Кончик моего карандаша «Бик» упирается в тетрадный лист, и это вызывает у меня некое странное удовольствие, сравнимое с тем, какое получаешь от белизны простыней, теплого воздуха, ясного утреннего часа, желтого солнечного зайчика на противоположной стене, детских голосов, доносящихся снаружи, и скрежета самокатов по асфальту. Дивное маленькое удовольствие! Паскаль наверняка проанализировал бы его, будь он тут, но он уехал в Реймс просить у отца денег. Должен вернуться сегодня поздно вечером. Он едет с нами в Нормандию. Это мама ему предложила — хотела сделать мне приятное.
III
На втором этаже в уборной спускают воду. Должно быть, это Паскаль Март: да, писательская деликатность во всем видна.
Теперь так и пойдет: голоса, шаги, шум. Помнить: не выходить больше голым в туалет, а то боюсь ненароком спугнуть или, наоборот, не спугнуть страдающую бессонницей постоялицу. Не слушать больше по ночам при открытых настежь окнах и дверях бетховенскую Седьмую симфонию, как я делал, чтобы ее услышала так любившая эту вещь моя сестра, чья душа, я знаю, витает над садом. Не придется мне и быть одному за завтраком в кухне, хотя сам вкус кофе с молоком словно создан для свежести и голубизны
