Быть подручным у Пиккуса оказалось нелегким делом. Мастер старался его использовать на полную катушку, как говорится. Эйно Карлович, конечно, и сам не бездельничал, но, то ли из уважения к своему ремеслу, то ли из опасения избаловать подручного даровыми деньгами, он просто-таки загнал Федора Христофоровича. Правда, в этом были и свои плюсы: куда делись все его сомнения и дурные предчувствия, даже помечтать о близких сердцу сыне и внуке ему некогда было. Весь день на ногах, как заводной, а вечером едва хватало сил, чтобы сходить на речку умыться. После речки он приходил домой, буквально падал на свое ложе и тут же засыпал. И снились ему доски, гвозди, двуручная пила, ножовка и стамеска. Пиккус был доволен, когда Федор Христофорович рассказал ему о своих снах.
— Если так дело дальше пойдет, то я, может быть, подряжу вас поправлять и мой дом, — шутил эстонец.
Федору Христофоровичу нравилось наблюдать за тем, как тот всматривается в доску, прежде чем пустить ее в дело, как рассчитывает каждое свое движение, когда орудует рубанком или же топором. Пиккус представлялся ему, привыкшему ко всякого рода механизмам, то станочником, то станком, что в его глазах было одинаково почетно.
Федор Христофорович так погружался в созерцание самого процесса плотницкой работы, что ее результат становился для него неожиданностью. Пока он глядел, как Пиккус пилит и строгает, появлялось вдруг крыльцо с перильцами, пока удивлялся тому, как легко Эйно Карлович управляется с неуклюжим топором, дом засиял новой оконной рамой.
Охваченный каким-то детским восторгом, Федор Христофорович выбегал на середину улицы, чтобы поглядеть на обновку издали, качал головой и потирал руки.
— Ну, вы колдун, Эйно Карлович.
Так радуется ребенок, когда находит под елкой новогодний подарок, хотя он и знает, что подарок непременно там должен быть, потому что с вечера подглядел, как родители его туда клали.
Пиккус флегматично соглашался с Федором Христофоровичем и что-то вновь записывал в свою книжечку. А когда все рамы были заменены, он посмотрел в свои записи и сказал:
— Надо будет набавить по три рубля на каждую рама за качество. — Потом подумал и добавил — Вы тоже хорошо работали и поэтому получите премия — по рублю за рама.
Федор Христофорович не стал спорить с мастером. За то время, пока они вместе работали, он успел привыкнуть к его причудам… В сущности, Пиккус брал по-божески, то есть минимум из того, что мог бы затребовать за свои услуги, но почему-то не хотел в этом признаваться, и строил из себя жлоба. Что ж, сколько людей — столько странностей. Федор Христофорович понимал это — возраст у него такой был, когда многое видится как бы издалека.
Зато старый дом, который, казалось, уже навсегда сделал «вольно», как будто подтянулся. Теперь он напоминал старого солдата на плацу. И это не оставалось незамеченным для синюхинцев. У каждого из них вдруг находились какие-то дела на том конце деревни, где стоял дом Варваричева. Мужчины шли мимо, останавливались напротив дома, здоровались с хозяином и с мастером, некоторое время смотрели молча, как они работают, разглядывали и ощупывали сделанное, чесали в затылках или плевали себе под ноги и шли дальше, чтобы при случае сказать кому-нибудь: «А дачник-то подновляет свои „хоромы“». Были и такие, которые пытались влезть со своими советами. Но Пиккус умел их отшить. Он неопределенно махал рукой, что могло быть истолковано и как «ладно, учтем» и как «шли бы вы со своими советами…».
Женщины всем своим видом старались показать, что им нет дела до новосела и его дома, но любопытные взгляды, которыми они ощупывали каждую досочку, каждый гвоздь, выдавали их с головой.
Для неизбалованных событиями синюхинцев и сам новоявленный односельчанин, и все с ним связанное стало любимой темой разговора. Чем бы ни начинались теперь беседы, они неизменно сводились к «полковничьему дому».
И только Степанида старалась избегать этой темы. Она вроде бы ничего не слышала и не видела или не желала слышать и видеть. Бывшее домовладение, казалось, перестало для нее существовать, как только оно сделалось бывшим.
Но вот однажды Васятка прибежал с улицы красный от возбуждения и затараторил взахлеб с порога:
— Кроют… Перед уже наполовину и планками… А сзади завтра. И я лазил, бабань… Гадом буду, лазил. И еще полезу.
— Я те полезу, — пригрозила внуку полотенцем Степанида на всякий случай. — Уймись.
Она еще не понимала, по какой это причине Васятка так разволновался, но знала твердо, что всякое перевозбуждение до добра не доводит, и потому не преминула осадить внука. Но он как будто не слышал ее.
— Дядя Федор… Дядя Пиккус… — захлебывался он своими словами. — В общем, я пошел… Там гвозди… Помогать.
— Стой, — сказала Степанида и поймала внука за руку. — Никуда ты не пойдешь.
Но Васятка вырвал руку и юркнул за порог.
— Стой, лында чертов, — крикнула Степанида.
Но его уже и след простыл. Тогда она вышла на улицу, чтобы еще раз пригрозить внуку полотенцем, и увидела такую картину: все небо, насколько глаза хватало, заполонили неуклюжие серые тучи, они нехотя ворочались там, как коровы в стойле, и земля как будто смотрела на все это, раскрыв рот, не шевеля ни единым листиком, ни даже пылью придорожной, а вместе с землей смотрели в небо и два старика на крыше ее бывшего дома, и сам дом всеми своими новехонькими оконцами, казалось, посматривал наверх весело и молодо, как мальчишка, который ждет теплого дождика, чтобы побегать по лужам босиком.
«А дом-то родителев я зря продала, — невольно подумалось Степаниде. — Не следовало его продавать. Или уж тысячу просить». Подумалось и тут же забылось, но где-то в глубине ее души уже зародилось сомнение, маленькая царапинка, которая, если ее не бередить, сама собой проходит бесследно, но если все время ее трогать — может превратиться в незаживающую язву.
Так и случилось. Вечером того же дня она опять пожалела о проданном доме.
Клавдия получила в совхозе какую-то премию, поехала в область и вернулась оттуда с цветным телевизором к большой радости всех домашних. Особенно радовался Васятка. Он тут же достал откуда-то плюшевую тряпку и кинулся протирать полированный ящик.
— Вот, — сказала довольная Клавдия. — Пользуйтесь. Я не то что некоторые — для всех стараюсь.
С Николая как будто сдуло всю его усталость. Он подхватился и полез на крышу прилаживать временную антенну, провозился с ней весь вечер и закончил уже затемно. Телевизор работал, но ничего не показывал. Клавдия утверждала, что загвоздка в антенне, а Николай доказывал ей, что все сделал как положено, просто телевизор неисправен, и хотел снять крышку, чтобы посмотреть, в чем там дело. Но Клавдия не позволила этого сделать, в сердцах назвала мужа уродом и рохлей и понесла телевизор к соседям, чтобы проверить, как он будет работать с настоящей антенной. Но телевизор и там не желал ничего показывать. Клавдия вернулась домой злая и затолкала телевизор ногой под кровать.
— Легче на поворотах, — не выдержал Николай. — Ведь денег стоит.
— Не твое дело, — сорвалась Клавдия. — Не ты платил — не тебе мне выговаривать. Сам-то рубля в семью не дашь, все маманьке в сундук складываешь.
— Так, невестушка, так, — вступила в разговор Степанида. — Выходит, ты одна всех поишь и кормишь, а мы тут все вроде как приживальцы.
— Я этого не говорила, — пошла на попятную Клавдия. — По мне все ладно.
Она пожалела, что начала этот разговор, но остановить свекровь было уже невозможно.
— Тогда ответь, невестушка, зачем ты тут воду мутишь, зачем во грех нас вводишь, словно вражья сила: сына стравливаешь с матерью, брата с братом. Так и кортит тебя в свое гнездо нагадить. Ведь это ты, бесстыжая, напела мне родителев дом за полцены продать. Думала попользоваться, гадина, а как не вышло, ты и мутишь воду.
— Сами вы гадина, — огрызнулась Клавдия, но заводиться не стала, весь пыл прошел.
— Дом продавать вообще не следовало, — сказал Николай. — Хороший, крепкий дом. Дядья наши умели строить. По теперешним временам такому дому цены нет. Вон у Фроликовых красновидовских изба
