в раскаленный, жаркий день так молодецки, что мы, конница, пришли в восторг и шумно приветствовали их густые ряды, шедшие «не в ногу» и где кто хотел. Их офицеры в своих изношенных и потертых костюмах никак не выделялись среди своих братьев-казаков.
Наша бригада не дождалась прохода всей колонны пластунов, так нам дорогих по крови, по нашей Кубани, и двинулась куда-то на запад.
Взобрались на громаднейшее плато. Каменистая почва. Солнцем выжженная трава. Ни сел, ни кустика, ни деревца кругом, куда хватает глаз. От самого Мемахатуна никакого подвоза ни продуктов, ни фуража. Все жители ушли со всем своим скарбом. У казаков давно вышел запас сухарей. Иногда доставали мясо, оставленный одиночный скот, варили суп не только что «без ничего», но и без соли. Ну, какая там была еда?
Я заметил, что казаки на привалах, рассыпавшись, что-то искали в высохшей траве и ели.
— Што вы едите? — спрашиваю, сам голодный.
— Да ягоды, ваше благородие! — отвечают они. Попробовал я их, эти ягоды… — что-то вроде морошки, кисло-горькое, сморщенное от лучей солнца. Попробовал и… выплюнул.
— Да ведь это отрава… — говорю им.
— Э-эх, ваше благородие! — протянул один из них. — Пущай хучь отрава, но все же кисленькая… ни хлеба, ни соли нетути… адна мяса… ана уже ни лезет у рот…
И я их понял. И этак восемь дней подряд.
17 июля бригада пересекла глубокую травянистую долину, поднялась на следующий кряж, несколькими сотнями спустилась вниз и пересекла шоссе Эрзинджан — Сивас в 20 верстах западнее Эрзинджана. Цель была достигнута: своим маршем бригада все время угрожала левому флангу турок, отходивших к Эрзинджану под натиском 39-й пехотной дивизии. На второй день отходящие турецкие пехотные части оттеснили казаков назад, на кряж. Сюда пришел приказ командира 1-го Кавказского корпуса генерала Калитина, сообщавший: «Эрзинджан занят 17 июля. Бригаде генерала Колесникова свернуться и прибыть в город».
Приказ прочитан казакам в строю. Победные клики «ура» покрыли эту приятную весть и такой желанный конец двухмесячной операции — Мемахатунской и Эрзинджанской.
Бригада спустилась вниз, в долину, и здесь, к своему удивлению, мы встретили храбрую Сибирскую казачью бригаду. В резервной колонне она стояла в укрытии перед выступлением «куда-то». На фоне защитного цвета гимнастерок и фуражек густой массы конницы — вихрастые, всклокоченные чубы да полосы красных лампасов на шароварах — цвета Сибирского казачьего войска. Воинский «салют» и «ура» с обеих сторон, как соратников по крови, восторженно вылетели из многогрудых колонн четырех казачьих полков, широким эхом огласив безлюдную турецкую долину и ближайшие хребты гор. Мы со сладостью вкушали воинскую победную Славу — как вполне заслуженный финал нашего тяжелого, но победного марша.
В Эрзинджане…
Бригада двинулась к Эрзинджану. Туда должны прибыть наш штаб дивизии, артиллерия, обозы и полковая канцелярия.
Два месяца не печатались приказы по полку. Приказами надо провести потери полка. Это есть главный документ для убитых и раненых всех чинов полка для внесения в их послужные списки. Приказами по полку проводятся лошади, убитые под офицерами и казаками, как главный документ, по которому они могут получить за них денежное вознаграждение по казенной расценке.
Многое надо сделать в запущенной канцелярии. Обо всем докладываю командиру полка и прошу командировать меня вперед, «по тропам», чтобы сэкономить время. Полки пойдут кружной дорогой и только завтра.
Мистулов — удивительный человек. Что бы я у него ни попросил — никакого отказа. Даже обижается на то, что я его прошу. И у него это получается как-то особенно приятно. И здесь он мне отвечает:
— Федор Иванович, о чем вы спрашиваете?! Конечно езжайте, но… можно вас просить быть и квартирьером от полка?
Вот таков он: своего подчиненного офицера он «просит»…
Я соглашаюсь, мы оба улыбаемся, мне дают от каждой сотни по два казака-квартирьера, в помощь урядника, и я по тропам спускаюсь с гор в широкую и роскошную долину реки Кара-су и к вечеру прибываю в заветный по нашему походу город Эрзинджан, раскинувшийся по правому берегу реки.
Эрзинджан весь в садах. Прямые улицы. Европейские постройки. Масса фруктов и овощей — полное изобилие плодов земных.
Совершенно случайно натыкаемся на казачий бивак. Оказывается, это одна из сотен 3-го Екатеринодарского полка, находящаяся при штабе корпуса, и командует ею хорунжий Миша Сменов (потом — полковник Сменов Михаил Евдокимович, проживал во Франции), мой дивный друг, младший юнкер по Оренбургскому военному училищу, я его не видел три года.
Я у него с его младшими офицерами. У него есть коньяк и отличная закуска, а мы голодны.
Есть воинское товарищество, есть товарищество по роду войск, есть военное братство, но есть еще КАЗАЧЬЕ БРАТСТВО, которое не только неизмеримо глубже и приятней вышеупомянутых воинских взаимоотношений, но оно совершенно и несравнимо. И это могут понимать и понять только казаки, настоящие казаки. И моих казаков, и меня накормили, закормили, напоили… Песни 1-го Екатеринодарского полка, так мне знакомые, полюбившиеся еще в 1910 году в самом Екатеринодаре, приятно воскресили давние первые шаги моей военной службы в этом отличном полку. Мы им ответили лезгинкой…
Наша бригада еще не подошла к городу, как прибыл в Эрзинджан главнокомандующий Кавказской армией великий князь Николай Николаевич, чтобы поблагодарить войска. Они выстроены на городской площади. Их оказалось мало, так как все были на фронте.
Стоя в автомобиле, великий князь проехал фронт, здоровался с каждой частью в отдельности, а потом, остановив автомобиль в каре частей, благодарил их за доблесть, труды и понесенные жертвы. Слова, сказанные им в честь государя императора, были подхвачены восторженным «ура».
Великий князь одет в серую черкеску, в черный бешмет и высокую серую каракулевую папаху с легким «заломом» назад.
Его правая рука неизменно лежала на рукоятке кавказской шашки. Он совершенно не улыбался и был очень задумчив. Мне показалось тогда, что он чувствовал себя сильно уставшим.
Большому военачальнику, привыкшему повелевать многомиллионными армиями, видимо, было тесно и скучно здесь, на нашем Кавказском фронте, почему он и был грустен, думал я тогда, стоя на правом фланге сотни 3-го Екатеринодарского полка. И пожалел, что не было здесь наших Кубанской и Сибирской казачьих бригад со своими храбрыми первоочередными полками. В конном строю четыре полка под командованием своих доблестных начальников, я был уверен, глубоко взволновали бы и порадовали душу этого большого русского Солдата, коим был великий князь Николай Николаевич.
Через два дня прибыла в Эрзинджан наша бригада. Полки расположились биваком в садах на западной окраине города. Начался настоящий отдых.
Здесь было много питательной травы — люцерны — и зерна для лошадей. Казакам же — настоящий кубанский борщ из свежих овощей с мясом. Тут же рядом течет полноводная река Кара-су. У казаков — замызганное белье, не стиравшееся многими месяцами. Все бросились к реке…
Странно было видеть в Турции, да еще на фронте, как казаки купали своих коней, плавая с ними в реке, а потом «охлюпью», то есть без седла, шли на свой бивак, словно это было дома, на берегах Кубани. И лоснящиеся своей шерстью после купания кабардинские кони, отдохнув и забыв тяжелый поход, склонны были уже к своей врожденной игривости под всадником.
У таманцев утонул один казак, купая коня. Это было неприятно. Шел третий год войны, так много перенесено лишений. Он участвовал в многочисленных боях своего полка, был в 300 верстах от своей государственной границы в далекой Турции и теперь — утонул…
