мысль поразила, испугала.
Он живо представил себе, как станет лежать в гробу, как станут ползать черви, как после останется от него один скелет с бочонком ребер, прикрепленных к позвоночнику. Вообразил он себе это очень красочно, и, представляя, знал что все так и будет, но одновременно все в нем сопротивлялось смерти, не допускало, что умрет и исчезнет. Быть не может, что это произойдет именно с ним. Не сумев сдержать в себе этого ужасного чувства, он бросился на кухню и встретил там Полуяна, горячо втолковывавшего что-то сестре жены.
Та курила, слушала и щурилась от дыма.
— У меня скелет… Понимаешь, скелет и, значит, я тоже буду там лежать, – крикнул Леванчук.
Полуян с досадой оглянулся на него:
— М-м-м… Где лежать?
— В гробу! Лежать и… и разлагаться!
Полуян погрозил ему пальцем:
— М-м-м… Не надо, ты лучше пей!
— Да не хочу я пить!
— М-м-м… Знаешь, иди-ка ты отсюда!
Леванчук повернулся и, задевая худыми запястьями за обои, пошел в комнату.
Он поспел как раз в момент, когда Фридман — не пьяный и не трезвый, а скорее благородно остекленевший — прощался с матерью покойного.
— А, Игорек… Пошел уже?.. Как же теперь без Гриши? Как же? — мать встав, неловким движением пригребла к себе Фридмана за затылок и стала с ним вместе раскачиваться, как прежде раскачивалась с покойником.
— Теперь вот иди, иди… — говорила она, не отпуская его.
— Да, пора уже… На работу завтра рано… Я вот что хотел: часы бы мне забрать… — сказал неловко Фридман.
— Какие часы?
— Позолоченные, «Seiko»…
Мать непонимающе заморгала и выпустила затылок Фридмана.
— Я давал Грише часы… тогда… весной… Увидел их на мне и загорелся.
Вы же знаете, как он всегда загорался, — поспешно пояснил друг детства.
Мать молчала.
— Вон и Катя подтвердит, что это мои часы… Я бы ничего, но они почти тысячу двести… не рублей… — Фридман, испытывая жуткое неудобство оглянулся на вдову.
Мать наконец поняла.
— Вот оно как… Нет уже твоих часов, — сказала она.
— Как нет? — растерялся Фридман.
— А куда ты смотрел, когда прощался?.. Куда? Знала я, что они твои? Я их уже после морга ему надела, чтоб не сняли… Ты сколько раз к гробу подходил?
Завела я их еще…
Фридман покраснел. «Как это все нелепо. Эта смерть, мои слова и то, как мы себя ведем… Как нелепо! Как я нелеп!» — подумал он.
Он хотел уже отойти, как вдруг к нему боком подскочила раскрасневшаяся вдова. Видно было, что она выпила лишнего и душа просит ссоры.
— Что этот хочет? — задиристо спросила она у матери.
— Ничего, я так, — с тоской сказал Фридман.
— Часы ему… Позолоченные. Говорит, что его, — через голову друга детства сказала мать.
— Вот пристал со своими часами!.. Гад ползучий! Обокрали его!.. Про часы вспомнил… Что теперь: откапывать? Мы откопаем: только скажи! Не хочу, чтоб он в мерзких твоих часах! — вдова замахала руками, разжигаясь еще больше.
— Не надо! Да я разве о том… — пискнул Фридман, но его никто не услышал.
Вдова метнулась к двери, за которой на площадке курили мужчины.
— Слушайте меня, да перестаньте вы курить! — закричала она.
К ней удивленно повернулись.
— Есть тут мужчины? Мужчины есть? — снова крикнула она.
— Ну… Чего?
— Дайте кто-нибудь денег! Дайте этому денег за его часы! Он хочет, чтоб откапывала Гришунчика! Я такая: я пойду, я откопаю… Иди, иди, не прячься! — с ненавистью выкрикивала вдова и, вцепившись в рукав, вытаскивала на площадку Фридмана.
— Да не надо! Не надо мне ничего! У нее истерика, разве не видно! – восклицал тот, выдергивая руку.
— Нет, надо! Надо откапывать! Не хочу быть должна такому… Всё бери! На! — вдова вдруг стала дергать обручальное кольцо. Кольцо застряло на костяшке но она всё равно сдернула его и бросила. Кольцо запрыгало.
«Зачем? Зачем? Господи!» — обреченно мелькнуло у Фридмана.
— А ну иди сюда! И-иди! — Шкаликов — взбудораженный, громовержущий хриплый — признак надвигающегося запоя — одной рукой пригреб его к себе за шкирку, а другой стал рыться у себя в карманах, комкая деньги и засовывая их другу детства за шкирку.
— Вот, еще вот… А черт… упало… подними…
— Да не надо мне ничего! — тонко крикнул Фридман и стал бросать деньги на пол, но его придержали и затолкали-таки бумажки за шиворот.
— Верни только! Убью!
— Вызывай лифт!
Толкая Фридмана в кабинку, Леванчук не удержался и дал ему по шее. При этом сам поскользнулся и упал. Шкаликов его поднял и оттащил. Лифт уехал.
Вскоре к шоссе, где можно было поймать такси, плача и размазывая слезы шел страдающий Фридман в домашних тапках. И мерещилось ему, что слышит он, как тикают в гробу погребенные часы Seiko.
Тик-так… Тик-так…
2001
КАЛИНЫЧЕВ
Калинычев проснулся рано, проснулся четко и без раскачки, мгновенно вклинившись в мир узким лезвием своего «я» и вспомнив, кто он, что он и зачем он. Еще не открывая глаз, он уже знал, что сейчас половина шестого. Присев на кровати, он не отказал себе в удовольствии посмотреть на стрелки, чтобы убедиться, что его внутренние часы не дали сбой.
Жена спала на боку, поджав колени, но одновременно как-то очень нелепо разметав руки. Калинычеву это всегда казалось легкомысленным. Бабка уже, а спит так же, как и в молодости, когда они только что поженились. С другой стороны, как именно должны спать бабки, Калинычев определенно не знал, поэтому от советов приходилось воздерживаться. От одеяла жены опять пахло лекарством.
Вот об этом точно надо будет поговорить.
Осторожно поднявшись, он вышел в коридор, постоял немного на кухне прислушиваясь к своим мыслям и вспоминая, что предстоит сегодня сделать.
Постояв, Калинычев пошел курить. Он всегда смолил в туалете: так у них было заведено. Специально для этого к двери была прикручена мыльница, к которой проволочным кольцом крепилась банка с водой — пепельница. К тому моменту, когда он утопил окурок в банке, а после аккуратно вылил ее содержимое в унитаз, день составился из осколков и стал единым и монолитным.
Потом, уже скользя по этому монолиту, Калинычев брился — брился особенно тщательно — взбивал
