— Прекрати его облизывать!
— Тебя это... беспокоит? – Накула задумчиво воззрился на продолговатый плод.
— Урод!
— Мы с тобой совершенно одинаковые, – напомнил близнец.
— А вот и нет. У тебя на заднице родимое пятно в виде сношающихся макак.
— Это татуировка.
— Урод!
Мангуст засмеялся и швырнул в Богоравного шкуркой.
— Дурень, на тебя смотреть жалко. Иди сюда и прекрати думать о белой обезьяне. У этого благочестивого человека встает исключительно на богов.
— Хорошо, что старшенький тебя не слышит, – фыркнул Сахадева. – Его бы удар хватил.
— Не хватил, – уверенно возразил Накула. – Он еще не такое слыхивал. Ему однажды какой-то немытый владыка из данников, которого сын воинскую науку в Индрограде превосходил, жаловаться пришел на Серебряного...
— На Серебряного?!
— А то! Не зря ж беднягу Царем Справедливости нарекли... Пришел и брякнул спроста: вернулся сын гораздым натягивать не только луки, но и лучников – чья школа-то?
— Да Серебряный такими брезгует... – презрительно заметил Богоравный, усаживаясь напротив брата. – А старшенький?
— Бровью не повел. Ответил, что не ему вмешиваться в дела семьи, где всегда муж и отец является наивысшим Махараджей, хотя он и даст царю совет скорее сына женить. Невест на сотне – на двух. Но к Арджуне все же поплелся и завел беседу о гандхарвах.
— Ну-ну...
— Да не “ну-ну”, а про того гандхарва, которого – помнишь? – Серебряный чуть к Яме не отправил. Который сказал, что ежели кшатрий в ночь, вместо того, чтобы спать, предавался разврату, то днем такой кшатрий практически не опасен.
— А Серебряный?
Мангуст ухмыльнулся, встал, картинно скрестил руки на груди и склонил голову к плечу движением удивленного тигра.
— Я опасен всегда! – высокомерно процедил он, ошпарив Богоравного косым взглядом из-под ресниц. – Ночью, днем, в сумерках вечерних и утренних, а также когда сплю, ем и предаюсь разврату! Так и запишите.
Сахадева повалился набок, на собственное сангахи, хрюкая от смеха.
— Арджуна, вылитый! – возопил он.
Накула бросил передразнивать старшего брата, блеснул глазами и, плюхнувшись на четвереньки, пополз к младшему.
— Ты знаешь, – сообщил он, подобравшись к самому братнему уху, – они делали это на слоне.
— А на боевой колеснице Арджуны они этого не делали? – осведомился Сахадева, все еще лежа.
— Не исключено, – тоном знатока отозвался Накула.
— Ни стыда, ни совести, – вздохнул Богоравный.
Подумал и добавил:
— Надо нам тоже попробовать.
— На боевой колеснице Арджуны? – несколько изумленно, но с воодушевлением переспросил Мангуст.
Богоравного скрючило. Обезьяны, шнырявшие в ветвях пальм, восторженно заверещали в ответ на жеребячье ржание.
— Дубина! – простонал младший близнец, – на слоне... – Внезапно в его глазах загорелся азарт. – Ты представляешь, что Серебряный с нами сделает, если узнает?
Мангуст ухмыльнулся.
— Что он может сделать с нами такого, чего мы сами не можем сделать друг с другом? – вкрадчиво спросил он.
Результатом воспоследовавшего стало то, что близнецы сцепились серьгами и долго с руганью расцеплялись.
— Знаешь что? – сказал наконец Мангуст с видом прозревшего истину. – Теперь этот слон возродится брахманом.
— Точно, – подтвердил Богоравный. – Вишнуитом. Ох и сильно будет!
Дворцовый сад блистал прелестью, подобно юной женщине, украшенной любящим мужем; и как разборчивой красавице, любимой супруге раджи, угождают искусные служанки, так диковинным цветам и пышным деревьям здесь угождали садовники, обладавшие глубоким знанием.
Где-то в жасминовых зарослях перебирал струны невидимый музыкант; забыв об усердии, подобающем смирному слуге, и господской воле, он наслаждался собственным искусством, вплетая звуки вины в дыхание деревьев и перезвоны птиц. По лужайкам бродили ручные газели, вознося на рогах цветочные гирлянды или усыпанные самоцветами золотые кольца, для этого именно сработанные ювелирами. Чистый ручей лился бесшумно по лону белого песка, только издали смутно доносился плеск: там извергались водометы, изображавшие некогда поверженных богами асуров в их чудовищных формах, вздыбивших гривы львов и нагих пышногрудых апсар.
Широкую мраморную террасу сплошь оплетали лианы; сейчас в придачу им меж стройных колонн, обвитых бронзовыми змеями, свешивались шитые полотнища. Укрытые от неугодных взоров, там блаженствовали высокородные хозяева, доверившись рукам массажистов. Сухопарые невысокие южане, грациозные, как лани, двигались столь бесшумно, что казались призраками, обретшими плоть ради услужения полубогам и по воле их; они не оскальзывались на пролитом масле и на волос не сдвигали циновки, служившие господам ложем. Искры сапфиров мерцали в сложных прическах слуг, – те не были евнухами, которым полагалось пускать волосы вниз, – но в ушах их блестели женские серьги.
Баламут задумчиво смотрел, как смуглые длиннопалые руки дравида прилежно трудятся, разминают могучую мускулатуру ария, становясь еще темнее на сияющей коже Арджуны.
— Твои? – спросил он, вложив в слово еще один смысл.
— Мои, – не стал отпираться Серебряный. – Дивные искусники...
— Отошли, – велел Кришна.
— Достаточно, – лениво сказал Арджуна, и слуги, не поднимая глаз, быстро скрылись за занавесями.
— Тот, что леворукий, похож на меня, – проговорил флейтист.
— Разве? – отрицательно уронил Серебряный, вытягиваясь на ложе.
— Ты им обладал?
— Разумеется...
— Подаришь?
— Конечно, – лучник пожал плечами. – Зачем ты хотел их отослать?
Аватар блеснул улыбкой.
— Я сам сделаю тебе массаж, – и перетек ближе.
Нетерпеливая рука Арджуны прошлась по его телу книзу от талии; Кришна предостерегающе зашипел – совершенно по-змеиному – и сбросил ее.
Он долго выбирал масло, дразня любящего, долго разминал пальцы и, уже усевшись верхом на бедра Серебряного, медлил, доведя того до боли в чреслах; лучник не дал ему сделать и десятка движений, как перевернулся на спину.
Баламут, прихватив зубами пухлую губу, продолжал свое занятие. Он уже не разминал, а гладил – точеные ключицы, мощные бугры грудных мускулов, рельефный живот, опускаясь к могучему лингаму, достойному Разрушителя Шивы.
Тонкие пальцы флейтиста скользнули по стволу и сомкнулись у основания. Арджуна не то улыбнулся, не то оскалился, наблюдая за ним, – полузакрытые глаза Кришны были мутны и безмысленны, а смуглые
