Союзники разражаются воплями, – слух возвращается внезапно, сотрясая дрожью оледеневшее тело.
Ненависть исчезает, и не остается более ничего...
— Я клянусь, – скажешь ты, сойдя с колесницы посреди ликующего лагеря. – Я клянусь, что всякий, кто отныне назовет Обезьянознаменного Арджуну Аскетом Боя, “Тем, кто сражается честно”, – падет от моей руки.
Победитель уйдет в шатер, не почтив приветствующих даже кивком. Вскоре твое уединение нарушит Кришна, но умница Баламут не станет заводить беседы, ограничившись тремя словами...
Я люблю тебя... слышишь, Баламут? Я люблю тебя больше всех!
Нет, не слышит.
Спит.
Спящего лиха вообще будить неразумно; а уж если лихо изволит почивать на твоем плече...
Лежи тихо, Господин, а я полюбуюсь на тебя, пока ты спишь и ничего мне не лжешь.
Впрочем, теперь ты не считаешь нужным даже лгать, выворачивая наизнанку смысл действий и цену поступков: тебе достаточно отдать приказ. Достаточно произнести слово, и я повинуюсь, понимая... все понимая. Я верю обману, не испытывая даже желания прощать его – прощать ли воздух, которым дышишь?
Я люблю тебя. Эта любовь весом с гору Кайласу, которой Шива придавил руки нечестивцу Раване, она мучает меня, как острая боль, не давая притерпеться и не оборачиваясь сладостью даже в твоих объятиях... Я сожжен изнутри этой любовью, пожран ею, как плод бывает пожран червем: у меня не осталось других чувств. Устремляясь в битву, я не знаю ярости; видя спины бегущих врагов, забываю радоваться; не понимаю, что значит раскаяние в бесчестном убийстве и скорбь о павших друзьях...
Мне кажется, все это длится уже вечность; мы убиваем и убиваем, и Обезьянознаменный Арджуна – единственный, кто помнит начало. Временами я думаю, что схожу с ума. Прежде гордость была повязкой на моих глазах, я не верил, что кто-то может подчинить меня своей воле, – теперь душа моя оскоплена, и я не стыжусь назваться рабом.
Я все еще испытываю страх. Я боюсь, что не сумею умереть, и буду попирать землю смердящим трупом, лишенным человеческой сути.
Мой отец – не тот, давно ушедший в пламя, чье имя стало прозвищем нас пятерых, а настоящий, – однажды рассказал мне историю. Рассказал непонятно к чему, после того как я в первый и последний раз встал на поле боя рядом с Индрой Громовержцем.
Однажды на земле завелся излишне праведный царь. Боги не любят таких, и, как бывало не раз, Громовержец явился ему в облике брахмана. Получив слово выполнить любое желание, бог попросил себе твердость царской души.
Раджа отдал.
Брахман покинул дворец, уводя с собой Волю, ставшую видимой в образе могучего юноши. Не успел он скрыться из виду, как из ворот дворца вышел еще один юноша. Царь спросил его: “Позволь узнать, кто ты такой?” Юноша ответил: “Я – Слава. Поскольку Воля ушла от тебя, я не могу оставаться с тобой”. Через несколько мгновений царя точно так же оставила Доблесть, сказав: “Как я могу быть с тобой, если ушли Воля и Слава?” Затем раджа увидел прекрасную женщину, спешно покидающую дворец. “Я – богиня Царское Счастье, – сказала она ему. – Я не могу жить здесь без Воли, Славы и Доблести. Поэтому я ухожу в другое место”.
Последняя из уходящих медлила, отирая слезы с увядших щек. Царь поспешил к ней, желая узнать, чего лишается на этот раз, и услышал: “Я – богиня Закона. Мне нет места там, откуда ушли Воля, Слава и Доблесть. Даже Царское Счастье покинуло тебя”.
Раджа упал ей в ноги и сказал: “Мать, я могу жить без воли, славы, доблести и богатства, но без тебя жить не могу. Не покидай меня”.
Закон остался во дворце, и в тот же миг вернулись все остальные, сказав: “Мы не можем существовать без Дхармы. Позволь нам остаться с тобой”.
Царь сумел остановиться вовремя. А я – нет.
Впрочем, мне это никогда не удавалось, – вовремя останавливаться.
Отец, я никогда ничего у тебя не просил. Но сейчас не остается выхода: я не могу даже пасть в битве, ведь я – подумай, какая насмешка! – непобедим...
— Чего это ты такой кислый? – спросит утром незамутненный Волчебрюх. Бхима любит драться и дерется с утра до ночи – жизнью он вполне доволен, и более его ничто не волнует.
— Сон не шел, – холодно ответит Арджуна, возясь с упряжью.
— Это тебе Бхагаван всю ночь спать не давал? – осведомится брат, догладывая баранью ногу. – Я тоже так хочу.
И Страшный вытрет жирные руки о густую шерсть на ногах.
Ничего не случилось.
Ничего.
Не грянул гром, не вздыбилась земля, рассеченная надвое безумным велением, не взвыл ветер пустоты в небесных сферах.
Клочья тумана осели на влажную землю, расползаясь по ложбинам, и в прозрачной тишине отчаянно заверещала сойка-капинджала, чего-то насмерть перепугавшись. Впереди дотлевало огромное кострище; кое-где поднимались тонкие, едва видимые дымы.
Разгромленный Ашваттхаманом лагерь.
Кришна мысленно восхвалил собственную предусмотрительность: Пандавы ночевали вдали от скопища простых воинов, у реки. Сын Наставника Дроны отомстил за бесчестно убитых – отца, государя, соратников, друзей... Как это часто случается, удар мстителя вместе с преступниками поразил тысячи неповинных; и, как случается еще чаще, истинный виновник произошедшего остался мало невредим – незапятнан.
Флейтист, почти не задумываясь, составил в уме удовлетворивший его вариант событий: там суровый Жеребец убивал женщин и детей, повергался в прах могучим Бхимой, был многообразно унижен и отпущен с проклятием. Что сыновья Панду подтвердят все это, Кришна нимало не сомневался: следовало только повторить легенду пару раз для Волчебрюха, чтоб он ничего не забыл и не перепутал.
И все же: не так он представлял себе свою победу, совсем не так. Где она, та невероятная, вожделенная, сладостная власть? Где звездопады и дожди цветов, где толпы, возносящие хвалу, где сияющий престол? Не солгал ли Созидатель Брахма, воистину ли отдал невероятнейший дар из всех, что требовали у него?
Из вечно вторых – в вечно первые.
Из куклы-аватара – Верховной Личностью Господа.
Может, что и солгал.
Кришна обернулся. Позади полукругом стояли три колесницы, и братья-Пандавы таращились на него мертвыми глазами.
Арджуна очнулся первым. Сморгнул, встряхнулся, отгоняя мару: только что едва ли не все боги Трилоки предстояли им, распространяя сияние на главные и промежуточные части света, и вот уже нет их, один Баламут...
Баламут.
Один.
Кришна вспрыгнул в “гнездо” и коротко приказал державшему поводья Сатьяки: “Гони!”
