— А зря. Не тяни ты с этим. Сама понимаешь, может, это лечить надо.
Раздался стук в дверь, и вошел Ароныч. Он, как всегда, был щедр на комплименты и галантно поцеловал ручки обеим дамам.
В машине они говорили на посторонние темы, о погоде, о том, что весна никак не начнется, Ароныч рассказывал, как на Рождество побывал на карнавале в Риме.
“А моя поездка в Италию, похоже, накрылась. Вместо солнечной Италии мне, скорее всего, придется отдыхать совсем в другом месте, куда меня совсем не тянет”, — с тоской думала Лара, вполуха слушая болтовню Ароныча.
Он привез ее в тихий ресторанчик на четыре столика, где не было ни души. Когда официант принес напитки и закуски, Ароныч приступил к делу:
— Лариса Николаевна, я кое-что знаю о вашем деле, у меня везде есть свои люди. Не буду бередить вам душу неприятным, а лишь предложу свою помощь. У меня есть несколько хороших адвокатов, но один вариант вас наверняка устроит. Это дочь моего старинного приятеля.
“Опять он говорит, что мне нужен адвокат, — с тревогой подумала Лара. — Видно, мои дела совсем плохи...”
— Наташа очень талантлива, блестящий оратор, у нее четкий, логический склад ума, — продолжал Ароныч. — Она умеет видеть то, чего не видят другие. В нескольких делах даже провела собственное расследование, привлекая детективные агентства по мере необходимости, и спасла от тюрьмы людей, которым предъявили необоснованные обвинения. К сожалению, сейчас Наташа в Англии, но вернется через несколько дней. Будем надеяться, что за неделю не случится ничего экстраординарного. Вся беда в том, что вам очень не повезло со следователем. Прохоров — наихудший вариант: фанатик и озлобленный неудачник. Ему пятьдесят три года, а он до сих пор рядовой следователь. Стажеры, которых он обучал десять—двадцать лет назад, уже давно стали его же начальством или ушли в другие структуры. А Прохоров как был следователем, так и остается им по сей день. У него настолько тяжелый характер, что его ненавидят даже коллеги. А он ненавидит тех, кто чего-то достиг.
— Да, это я почувствовала на себе.
— Мне говорили о том, что Прохоров неподкупен. Но я слишком долго живу на свете, чтобы этому верить. Обычно дело лишь в размере предложенной суммы.
— Нет, Борис Аронович, на это я не пойду никогда. Это означало бы признать свое поражение.
— Зная ваш характер, я не сомневался, что вы ответите именно так, хотя, на мой взгляд, это неразумно. Пострадать от узколобости и явной недоброжелательности другого человека, когда можно избавить себя от этого, — это слишком большая цена, поверьте мне, Лариса Николаевна.
— Борис Аронович, дело не только в принципах. Взять адвоката в разгар следствия — это косвенное признание своей вины. Мне не хочется давать пищу для пересудов. И так уже все кому не лень обсуждают мою личную жизнь и, конечно, тихо злорадствуют.
— Вы ошибаетесь. Есть, конечно, и завистники. Вы слишком быстро достигли успеха, а посредственности не могут вам этого простить. Вы не должны дать им возможность праздновать победу. Но помимо завистников, у вас есть много друзей, которые искренне огорчены случившимся. Вы всегда держите дистанцию со своими партнерами, за что, кстати, вас очень уважают, поэтому не все могут сказать вам о своем отношении, боясь показаться бестактными. Но они готовы оказать вам любую помощь, если таковая понадобится.
— Спасибо и вам, и им. Это действительно большая поддержка для меня, поскольку я очень дорожу репутацией.
— Ваша репутация в глазах уважаемых людей ничуть не пострадала. А на мелкое злопыхательство не стоит обращать внимания. Я не буду настаивать, но если все же вы измените свое мнение, то готов выступить в качестве связующего звена, и, уверяю вас, Прохоров расстанется со своей репутацией неподкупного.
— Нет, я никогда не изменю своего мнения, — твердо сказала Лариса.
— Понял, больше к этой теме не возвращаемся. Но дело даже не в так называемой неподкупности следователя. Он человек прошлого.
Лариса и сама это понимала. Прохоров — тип упрямый, негибкий. Раньше он был уважаемым человеком, а сейчас вся система, которой следователь ревностно служил почти три десятка лет, сломалась. И в этом он винит людей нового поколения, в том числе ее, Ларису. В его понимании она — высокомерная выскочка, которая неведомо какими путями приобрела капитал и теперь смотрит на него свысока, полагая, что деньги решают все. Для него Лара олицетворяет всех тех, кто разрушил советскую систему, поэтому она не просто подозреваемая, а враг. Он ее ненавидит, уверовав, что все, чем владеет Лариса Ивлева, добыто преступным путем, и готов упечь в тюрьму любыми способами, даже если она не совершала убийства.
Ароныч будто подслушал ее мысли:
— Помните знаменитую сцену в фильме “Место встречи изменить нельзя”, когда Жеглов засовывает карманному воришке кошелек? А Шарапов пытается убедить его, что все должно быть в рамках закона. Но кто дал право жегловым и прохоровым подменять собой закон? Если каждый оперативник, каждый следователь будет брать на себя право, которого ему никто не давал, самолично фабриковать улики и решать, кто должен сидеть в тюрьме, а кто нет, — то для чего тогда существуют законы, суд? Если они считают кого-либо вором, пусть докажут это. Тогда он и будет сидеть в тюрьме. А совершать противоправные действия, будучи якобы на страже закона, — это, на мой взгляд, не менее безнравственно, чем самому совершить преступление. Это уравнивает преступника с представителем правоохранительных органов, какими бы красивыми лозунгами тот ни маскировал свои действия. По аналогии с Жегловым, Прохоров тоже убежден, что таким, как мы с вами, место только в тюрьме. Поскольку ничего иного он доказать не в силах, то посадит вас за убийство, которого вы не совершали. Причем сам себя он уже убедил, что вы убийца, так что его совесть спокойна.
— Вы верите, что я не убийца? — Лара посмотрела на Ароныча с надеждой.
— Конечно, Лариса Николаевна. Ведь все здесь шито белыми нитками. Ну, скажите на милость, при чем здесь бутылка джина и конфеты? Разве может столь выдержанная женщина, как вы, оставить на столе улику, если ее можно считать уликой? Разве не скинули бы вы и бутылку, и конфеты в ближайшую коробку на своем складе? Зачем все это хозяйство демонстративно оставлять на столе?
— Ну, обычно говорят, что убийцу кто-то спугнул, он поспешил, занервничал, забыл.
— Да? А сдать офис на охрану и запереть за собой дверь убийца не забыл? Хорошо же его спугнули, если он преспокойно проделал все это.
— Только свет забыл выключить.
— Возможно, убийца сделал это намеренно, — предположил Борис Аронович. — Например, он хотел, чтобы прохожие или жильцы дома обратили внимание и сообщили вам, что ночью, в выходные, в офисе горит свет. Вы бы приехали, открыли дверь и обнаружили труп. Тогда бы в вас вцепились мертвой хваткой. Почему-то наши правоохранительные органы предпочитают избирать в качестве подозреваемого именно того человека, который обнаружил труп.
— Видимо, убийца не учел, что окна той комнаты выходят на пустырь.
— Уже одно это должно было навести следствие на мысль, что этот человек — посторонний и не знает расположения комнат вашего офиса. Совершенно очевидно, что бутылку джина и конфеты принес с собой тот, кто хотел навести подозрение именно на вас. Я выяснил, что на бутылке и коробке не обнаружили никаких отпечатков пальцев, — разве это не наводит на размышления? Ведь кто-то должен был их касаться. Хотя бы тот же Костя, если предположить, что именно он выставил все на стол. А если их принес убийца, значит, он стер свои отпечатки. Если исходить из предпосылки, что это были вы, то подобные действия нелепы — стереть свои отпечатки пальцев, но оставить все на столе. А почему не было бокалов? Неужели Костя собирался предложить даме пить из горла? Почему не было водки, которую он предпочитал всем другим напиткам? Вот сколько вопросов, на которые нужны ответы. Убийца намеренно запер офис и сдал его на охрану, чтобы сузить круг подозреваемых. Ну неужели вы, благоразумная женщина, совершили бы столь опрометчивый поступок, который указывает, что убийца знал про код и имел ключи? И какими железными нервами нужно обладать, чтобы после убийства все это хладнокровно проделать? Вы же не киллер, а нормальная женщина. Затем, неужели вы оставили бы на виду свой
