- Капитан, - начал за его спиной Л’тхарна. И прижал уши под мрачным взглядом Люнеманна. Будь человеком - замолк бы, но ррит продолжал, - я, наверное, должен сказать тебе.
- Что? - резковато спросил Рихард.
Что еще он должен услышать? О какой-то забаве Одноглазого? Или команды? Сейчас клыкастый жаловаться начнет?
- Я слышал, - медленно проговорил Л’тхарна, - что если какой-нибудь х’манк поступает соответственно чести, то его следует благодарить. Если так, то я уже много раз должен был поблагодарить тебя. Ты подобен вождю…
Он помялся, не зная, произносить “людей” на родном или на х’манковском, - и все-таки сказал по- английски.
Рихард криво усмехнулся.
Вот, значит, как…
- Ты что, думаешь, я для тебя расшаркиваюсь? - угрюмо спросил он.
Ррит моргнул.
- Нет, - ответила зверюга, - не думаю.
- А зря.
И ушел. Потому что не с человеком имел дело. Будь Л’тхарна человеком, сейчас бы Рихард взял его за волосы, заставил откинуть голову и поцеловал грубо, взасос, до боли и судорожных попыток освободиться.
Угораздило же связаться. И не поцелуешь…
***
Человек лежал на х’манковской полке, свернувшись кольцом, сомкнув веки, как спящий. Он не спал. Он для того и лег на кровать, чтобы не заснуть, и еще чтобы думать правильно: полка, изобретение обожествляющих комфорт х’манков, была мягкой и теплой, хотелось раскинуться на ней и замурлыкать, - и от этого где-то внутри непрестанно свербел стыд.
Л’тхарна думал. Мысли следовало додумывать прямо сейчас, потому как неизвестно, что дальше.
Ему казалось, он хорошо представляет себе, на что идет. Ему казалось, он хорошо знает х’манков. Люди вообще хорошо знали х’манков. Теперь. Если бы они так хорошо знали их перед началом войны…
Уже и не представить, что было бы. Теперешние люди не начали бы войны вообще. Но поколение отца Л’тхарны думало по-другому. Кого из них представишь в таком положении - на корабле х’манков, безоружного, вожделеющего денег раба?
Л’тхарна укусил себя за предплечье, открыл глаза и долго смотрел, как течет кровь.
Наставник рассказывал - в прежние времена, когда люди воевали друг с другом, было так: если клан проигрывал безнадежно, и все понимали это, то женщины убивали детей и вставали в сражении. Люди побежденного рода гибли все до единого. И о них складывали песни. Те, что победили, складывали о них песни, прославляя доблестного врага. Потому не оставалось на свете крови побежденных, но оставались песни о доблести.
Х’манки тоже любят песни о доблести. О своей, не о вражеской.
Что бы сказал древний герой, узнав, что людей может не стать вовсе? Что речь не о войне, а о выживании?
Если бы после сражения с х’манками остались живы герои древности, разве проиграна была бы эта война? Нет, воины навеки ушли в бой, а вместо них выросли те, кто выживет.
Л’тхарна вспомнил, как перед вылетом вбежал в дом и бросил на стол деньги. Наличные деньги, которые еще хранили запах х’манка по имени Рихард, самый сильный в числе запахов тысяч других х’манков. Так много, как никогда не бывало ни у кого, даже у тетки Цмайши в хорошие времена.
И все окаменели.
- Откуда столько? - прошептала Ицши, сестра, невольно оглаживая два ряда набухших сосцов.
- Я сейчас уйду, - спокойно сказал брат. - Меня долго не будет. Потом я вернусь и принесу много. Гораздо больше, чем сейчас. Я буду работать на х’манка.
Семья молчала.
- Л’тхарна, - сказала мать мертвым голосом. - Ты не выдержишь. Ты… как воин древности. Ты гордый. Они убьют тебя.
Ицши переглянулась с ним. Мать не знала про охранников казино.
- Я выдержу, - сказал тогда Л’тхарна. - Я буду терпеть.
Его “второе лезвие” обнял его, прижал к груди и вдруг лизнул в нос, как ребенок.
Им вовсе не было омерзительно то, что он идет служить х’манку.
Те, кто выживет.
Дети, готовые попрошайничать. Женщины, согласные лечь за деньги. Мужчины, оставляющие оружие.
Зато х’манки, как оказалось, бывают такие, что своим сородичам говорят гневно, соблюдая честь перед человеком. И такие, которые не боятся людей, и двигаются ничуть не медленнее, и способны швырнуть человека через руку, упражняясь в боевом искусстве. От неожиданности Л’тхарна, вскочив, обдал Рихарда воинственным рыком. Сам испугался, но того это привело в восторг. И капитан хлопнул его по плечу, х’манковской рукой, на которой вместо ногтей растут прозрачные лепестки.
Л’тхарна зажмурился.
Что это за х’манк такой? Как будто есть две породы х’манков, и до сих пор люди имели дело только с одной…
Кожа на спине дернулась, точно ужаленная электрическим разрядом. “Думаешь, я для тебя это делаю? - Нет. - А зря”. Что он говорил, говоря это, - х’манк, которого вместо молока вскармливали ложью? Зачем он приходил, как приходит повелитель людей в своем праве, и коснулся его, как касается повелитель? Тогда Л’тхарна подумал, что х’манк все равно не понимает значения собственных жестов, каким оно принято у людей, и не разбирается в человеческой иерархии, но этот х’манк не просто знает честь, он даже умеет ее соблюдать.
Зачем он вообще взял Л’тхарну на корабль? Его, а не своего сородича х’манка?
Человек выпустил когти и уставился на них. И мысли его потекли вдруг совсем о другом.
Цмайши, сестра его отца, старая и умная правительница, за прошедшие сорок лет стала хитрой почти как х’манк. Она всегда умела раздобыть что-нибудь. И даже умела заставить это сделать кого-то другого. До второй войны, когда еще многие оставались горды по-прежнему, ей немало приходилось рычать на воинов. Многие и в толк взять не могли, почему это нельзя прямо сейчас отправиться туда, где зазывно светится надпись Only for humans, всласть убивать х’манков и найти хорошую смерть в бою. Почему нужно ждать и терпеть, и не трогать ненавистного врага, и копить какие-то деньги, чтобы выменивать на них какие-то вещи.
Самых упрямых глупцов приходилось убивать. Потому что если в прошлом залогом гибели был трусливый, то сейчас бездумная доблесть одного уничтожала всех.
Слишком силен враг.
А ведь когда-то х’манки боялись людей. Так рассказывали. Юные люди теперь понимали, что бывает ложь, их учили распознавать ее и не верить, но словам воинского наставника мальчишки доверяли безоговорочно. И все-таки это казалось слишком уж древней легендой.
Когда Л’тхарна уже жил в материнском чреве, до полного разгрома оставалось несколько месяцев. Еще воины с жестоким блеском в глазах метались по космосу, внушая трепет побеждающему врагу, и называли х’манков червями перед тем, как ворваться на борт их корабля и погибнуть с честью.
Х’манк пахнет сладким молоком, парным мясом и смертью. Х’манк живет на планете Хманкан, лазоревой и изумрудной, где возносятся к небу стройные здания, отливающие металлом, где в окна вставляют узоры из цветного стекла, а ночью на небе рисуют лучами картины.
Х’манк летает в черной пустоте на корабле по имени Элиза. У него белые волосы и ярко-голубые глаза. И когда он злится, то не багровеет, как прочие х’манки; его глаза тоже становятся белыми.
В кают-компании было тихо. Если анализировать слышимые частоты. Тишина эта казалась осязаемой - плотной и гулкой. В воздухе плыл ультразвук, порождаемый натянутыми нервами.
