Серебряные решетки на окнах ослепительно горели в ночи… Но они уже не смогут удержать старого Карди! Он будет приходить в эту комнату, когда захочет.
Мальчишка в соседней комнате не спал. Граф слышал биение его сердца, испуганное дыхание, чувствовал жар юного тела. Аппетитный мальчишка! В нем тоже было страдание и страх… И еще какой-то внутренний огонь, которого не было в других детях, находившихся здесь.
Но граф решил не трогать этого мальчишку, пока жива Лизе-Лотта.
Неизвестно, как смерть приемного сына скажется на вкусе ее крови!
Надо предупредить дам, чтобы не вздумали приближаться к нему. И последить за Ритой. Мария — та послушается сразу, а вот за Ритой нужен глаз да глаз! Особенно когда она голодна. А голодна она всегда.
Граф вышел из комнаты Лизе-Лотты. По коридору шел часовой. Граф остановился перед ним, посмотрел в глаза… И через миг часовой уже бежал к командиру с сообщением, будто слышал из комнаты фрейлин Гисслер стоны и хрипение.
Через десять минут доктор Гисслер уже входил в комнату внучки со своим черным медицинским саквояжем, а Магда — разрумянившаяся ото сна, с распущенными по плечам золотистыми волосами — позевывая, плелась по лестнице, подгоняемая Куртом, и про себя ругала Лизе-Лотту самыми гадкими словами, какие только знала. Надо же, тихоня умудрилась заболеть! Как не вовремя! Да еще ночью из-за нее вставай… Магда и Вальтер прошли мимо графа, слившегося с тенью в одной из стенных ниш. Граф услышал ее мысли. И еще раз подумал о том, что из Магды получилась бы великолепная вампирша. Она уже и сейчас-то не совсем человек… Осталось только сделать ее бессмертной. Ее и юного Курта. Они здесь лучше всех подходят для «эксперимента».
Глава X
За серебряной решеткой
Нет, все в бывшем винном погребе старого замка оказалось совсем не так плохо, как предполагал Димка. Даже хорошо! Вдоль стен стояли двухэтажные солдатские кровати, застеленные серым, застиранным, но вполне настоящим бельем, показавшимся мальчику невозможно роскошным. На каменном полу лежал вытертый и изрядно поеденный молью ковер, в маленькое зарешеченное окошко под потолком попадали солнечные лучи. Туалет в углу скрывался за деревянной ширмой и представлял собой не просто старое ведро, а вполне удобный стульчак.
Сказать, что Димка был ошеломлен — не сказать ничего! Целую минуту он стоял на пороге соляным столбом, вытаращив глаза и разинув рот, пялился на ближайшую к нему аккуратно застеленную шерстяным одеялом широкую удобную кровать, на подушку в изголовье… потом только заметил сидящую на краешке этой кровати девочку, которая так же удивленно и испуганно смотрела на него.
Нет, на самом деле не была она испугана — не было в огромных темно-синих глазах настоящего страха, не было затравленности, тоски и постоянного ожидания худшего, что привык видеть Димка в десятках и сотнях глаз людей, которых ему довелось знать в последнее время.
В глазах этой девочки были чистота и ясный свет.
Эта девочка только думала, что она до смерти испугана, на самом деле она еще и не начинала бояться… не знала, не умела бояться по-настоящему.
Димка смутился этих лучащихся светом синих глаз и даже покраснел, как будто вернулся на миг в стародавнюю довоенную жизнь — стал прежним мальчиком, для которого настоящее испытание достойно выдержать взгляд красивой девочки, которая к тому же совсем уже девушка…
Она и была из другой жизни, милая девочка старшеклассница, одна из тех, кого мальчишки украдкой провожают взглядами, о ком мечтают бессонными ночами, мучаясь неясным томлением плоти. Она была — как пощечина, как ведро ледяной воды на бедную Димкину голову, этот мираж из хранимого, как святыня, на самом дне памяти прошлого…
И одета она была так, как будто полчаса назад вышла из дома на прогулку и вот — невесть как очутилась в бывшем винном погребе старого замка — в серенькую юбочку, в белую блузочку с кружевным воротничком и розовою кофточку.
Она молчала, и Димка тоже не мог вымолвить ни слова, как будто забыл, как это — говорить! Но и молчать уже было нельзя, и без того он уже выглядел полным идиотом!
— Ты… откуда? — промямлил Димка по-польски.
Потом тоже самое на идише. Потом, запнувшись на мгновение на том языке, на котором почти даже не думал уже в последнее время.
— Тебя как зовут? — отрывисто спросил он по-русски.
— Ой! — сказала девочка, и вдруг заплакала.
Заплакала горько, навзрыд, а потом засмеялась сквозь слезы. А потом кинулась к Димке и обняла его так крепко, что у мальчика перехватило дыхание, то ли от ее пахнущих летом волос, то ли от тепла ее щеки, прижавшейся к его щеке.
— Ты чего? — пробормотал Димка, отстраняясь, и чувствуя с досадой, что снова краснеет.
— Ты наш? Советский? — девочка смотрела на него, улыбалась жалобно и счастливо, и слезы все еще текли из ее глаз.
— Ну да… А ты… Тоже?
Ну вот, теперь он не только хлопает глазами и мямлит, но еще и глупые вопросы задает!
— Да… Да… — закивала девочка, — Меня Таня зовут. А тебя?
— Дима…
— Ты откуда?
— Из Гомеля.
— А я из Смоленска! Ой, как же здорово! Я уже сто лет не с кем не говорила! Ничего не понимаю, что происходит! А ты понимаешь? Зачем нас сюда привезли? Говорили — на работу. А где здесь работать? Я ничего не понимаю! Уже два дня сижу здесь и сижу, ничего не делаю, скучно и страшно! Сыро здесь ужасно, особенно по ночам, и мокрицы какие-то бегают, прямо по постели! Бр-р! Ты боишься мокриц? Я просто терпеть их не могу!
Она говорила… говорила… а Димка смотрел на нее и кивал.
— Но по крайней мере здесь позволили вымыться! И мыло дали, и мочалку, и постирать позволили!
Она вдруг замолчала, может быть заметила, что у собеседника какое-то странное выражение лица, потом тихо спросила:
— А ты языки знаешь? Может спросишь у него? Он мне ничего не отвечает.
— Кто? — хотел удивиться Димка, но проследив за Таниным взглядом, увидел сам.
На дальней кровати у самого окна, свернувшись калачиком под одеялом кто-то лежал.
— Когда меня привели, он здесь уже был… Он не всегда так лежит встает, ходит, ест, делает все, что ему велят, но ничего не говорит! Мне так его жалко, Дим!.. И мне страшно… У него такое… лицо!
У него было нормальное лицо! Нет, не нормальное — привычное. Отрешенное, застывшее, с пустыми глазами, на дне которых только туман… туман… Димка заговорил по-польски и на сей раз сразу угадал.
— Здравствуй, — сказал он, стараясь отчетливо произносить каждое слово, — Меня зовут Дима, она — Таня. Тебя как зовут?
— Януш… — прошептал мальчик одними губами.
При этом смотрел он по прежнему куда-то мимо.
Таня подошла, присела на корточки, заглянула в бледное застывшее лицо.
— Что он сказал тебе?
— Его зовут Януш.
— Януш… Поляк?
Димка пожал плечами.
— Он потом все расскажет, Тань… Может быть. Ты не трогай его сейчас, ладно?
