родственниками в Израиле или в любой другой части света, где буду жить я.
Я сидел на удобной спине страуса, карусель летела по кругу, пытаясь выкинуть за его предел по-детски обмирающее сердце, и холод запредельный слегка проникал между моих старых ног, и мелькали перед глазами, как во сне, лица близких и неблизких мне людей, даже людоедское промелькнуло, даже карповское замельтешило и сгинуло. Верино лицо… Таисьино… Боже мой, как приходится расплачиваться за радость естества запутанностью души…
Физкультурник Таисьин проплыл, словно ватный. Света моя, к ужасу моему, качнулась перед глазами, бедная девочка… Ты могла сейчас сидеть по соседству со мною на белом медведе…
И горестен был мой безмолвный плач, как тогда в электричке, когда я последний раз возвращался с рыбалки и жадно глядел в окна вагона по обе стороны хода поезда, находясь как бы в центре громадной карусели и имея возсть вглядываться в следовавшее мимо меня по кругу до самого горизонта пространство… белые облака, приникшие в кружении к верхушкам сосен… хоровод осенних сиротливых полянок… ботва картофеля на перекопанных огородиках… странные лица баб-служительниц на нечастых переездах… желтые флажки у них в руках… оранжевые душегрейки… домики… пруды, притихшие до полной глади в ожидании оледенения… и стук колес, как бы сшивающий в памяти раскроенные впечатления, сшивающий в одно целое, как детское мое теплое и грустное одеяло, лоскутки пространства… Желтые, голубые, вишневые, зеленые, серые, черные, синие, белые лоскутки… Боже мой! Это – прощание. Но кто кого на прощание прощает? Друг друга… Простимся… прощаемся… простите… прощаю… прощай. На то и даны нам минуты прощания, чтобы совместно и чисто преклониться перед готовым разлучить нас неведомым и чтобы легко было на сердце следующих и остающихся…
Забылся я, на страусе сидя. О Таисье задумался. Остановилась карусель, и абсолютно довольный своим делом и жизнеположением старый австриец намекнул мне виновато, что надо или сматываться или выкладывать шиллинги. Слез я со страуса. Извинился. Поблагодарил карусельщика. И решил так: скорей пулю я в лоб себе пущу, чем оскверню течение Вериной жизни уходом к другой женщине, даже к страстно желанной Таське. Я не могу запретить ей следовать своей судьбе, но и у меня есть свой долг и остаток пути, которому приличествует соответствовать достойно. Вот какая карусель, дорогие. Вот какая моя карусель…
