шляпой, полной разных, разных денег.
Во всей праздничной неразберихе есть огромная неправдоподобность сочетаемости всех со всеми. Начинает казаться, что, когда весь мир устанет от игры в государственность, он превратится в рынок «Пети колейн» в котором под предлогом торговли люди будут собираться, чтоб улыбаться друг другу.
Вдруг начинается ураган. Настоящий ураган. Англичанам к этому не привыкать, но мы столбенеем, видя мгновенно поднявшиеся в воздух пестрые футболки и рекламные плакаты. Торговцы вцепляются в еще не улетевшие вещи, народ, визжа, бросается в рукава лабиринта, гудя, врываются фургоны, падают складные металлические ставни витрин и пристегиваются к асфальту замками. На глазах происходит немедленная эвакуация, за десять минут рынок пустеет (у нас бы так реагировали хотя бы на землетрясения), остается только скелет, остовы тентов, жерди и доски прилавков, пестрые пластмассовые ящики и вешалки, непарная обувь, ленты, цветастые обертки, фрукты, которые нельзя будет продать завтра, и хмурые нищие, прибирающие это к рукам в фирменные пакеты.
Мы убегаем, хлещет сумасшедше холодный дождь, ребенок после болезни, мы очень боимся за него, но не можем сообразить, как добраться до места, к которому за нами подъедет Рональд. Надо позвонить, но нет мелочи. Молодой человек, продающий билеты в метро, ослепительно улыбаясь, предлагает обратиться за помощью к прохожим. Человек пять прохожих, ослепительно улыбаясь, извиняются, объясняя, что у них нет с собой денег для такого крупного размена. Ничего себе крупного — речь идет о пяти фунтах. То ли это квартал нищих, то ли квартал психов. Неловкость ситуации растет с каждой минутой, чтобы справиться с ней, мы берем такси, которое в переводе на джинсы стоит... лучше не вспоминать.
— Понимаешь, Маша, — объясняет Рональд, — англичане не любят менять деньги на улице. Только в банке, Они боятся, что им подсунут фальшивые деньги.
— Неужели мы, стоящие с промокшими детьми, повяжи на фальшивомонетчиков?
— Англичане бережливы.
— Хорошо, если они так трясутся за свои пять фунтов, неужели нельзя просто так дать монетку позвонить, это же не деньги.
— У нас не принято давать деньги.
Как-то вечером я, Саша и Рональд отправляемся в паб. Паб — такая уютная пивная, где можно поиграть в шахматы, посмотреть телевизор, почесать языки. Пожилые джентльмены и панки, дамы и студенты мирно соседствуют за столиками, а чучела птиц — с поп-артом на стенах.
— Извините, — обращаются к нам с соседнего столика два дюжих молодца, — на каком языке вы разговариваете? Мы поспорили.
— На русском. Кто из вас выиграл?
— Никто. Мы никогда не слышали русского. Можно с вами познакомиться? — Они перебираются за наш столик и задают сразу столько вопросов...
— Нет, вы — не русские, — резюмируют они. — Русские — не такие.
— Вы что, никогда не видели русских?
— Видели по телевизору. Вы для русских слишком хорошо одеты и слишком симпатичные. Русские должны быть такие суровые люди в тяжелых пальто и больших шапках. Нам очень нравится Горбачев. А вам?
— Как говорят у вас в Англии, «смотреть на Тэтчер и жить при Тэтчер — разные вещи». Нам меньше нравится Горбачев.
— Объясните, почему «Макдоналдс» пользуется у вас таким спросом? Ведь «Макдоналдс» — это плохой тон, это самое низкое качество пищи.
— Видите ли, у нас вся остальная еда еще хуже. Они недоуменно переглядываются.
— Скажи, тебе действительно приходилось целый час стоять в очереди за продуктами? — спрашивают они меня.
— Иногда мне кажется, что вся моя жизнь прошла в очередях за продуктами, — сознаюсь я.
— А сколько стоят в Союзе твои кожаные брюки? — не унимаются они, пытаясь вывести меня на чистую воду.
— Это подарок, — отделываюсь я. Не могу же я сказать, что это хорошая подделка под кожу.
— А какой марки ваша машина?
— У нас нет машины.
— Как же вы передвигаетесь?????!!!!!
— На метро и автобусе.
— Но ведь это дорого и неудобно.
— Нет, это дешево и неудобно.
— Чем ты занимаешься и сколько зарабатываешь? В переводе на фунты, — спрашивают они Сашу.
— Я — певец. А в фунты это перевести трудно. — Еще бы не трудно! Если по курсу черного рынка, то получается примерно десять порций лондонского мороженого или пять минут на такси. После такого перевода они решат, что над ними издеваются, и уйдут обиженными.
— Ты — певец, значит, у тебя очень много денег. У Джона Леннона было очень много денег.
— Я пою оперную и церковную музыку. За это не платят много денег.
— А зачем ты ее поешь?
— Мне нравится.
— Нравится быть бедным? Они удивляются нашему хохоту.
— У нас к вам серьезное деловое предложение. Мы оба торгуем пивом. Давайте работать вместе в Союзе. Откроем в Москве паб, а вы будете у нас в пае, — продолжают они.
Тут мы просто умираем от хохота.
— А петь тоже будем во время уик-энда. Выпьем и будем петь. Нет, вы прикидываетесь русскими. Для русских вы слишком веселые, — говорят они на прощание.
— Они что, с Луны свалились? — спрашиваем мы у Рональда, когда они уходят.
— Девяносто процентов британцев представляют себе русского медведем в ватнике, всегда пьяным и с ружьем.
Я прошу у Рональда, чтоб он стрельнул сигарету, он обходит стойку вокруг, покупает пачку сигарет, достает одну и выбрасывает остальное в мусорницу. Я случайно вижу это в зеркале.
— Вот сигарета, — сияет он, вернувшись. — Я как раз встретил приятеля и, как ты говоришь, выстрелил у него сигарету. — После истории с разменом денег ему неловко за неотзывчивость англичан.
Днем улыбки на улице у англичан более или менее машинальны, к вечеру они распускаются, как ночные цветы. В сумерках британцы оттаивают. В первые дни, когда идешь по улицам, никак не можешь прийти в себя. Пожилые, юные, белые, желтые, черные, смуглые, богатые, зажиточные, нищие, идущие навстречу, окатывают вас глазами такой волной нежности, что у советского человека щиплет в носу и близко-близко к ресницам подбегают слезы. Большинство из нас не получало таких открытых и светлых улыбок от собственных Матерей. После этого понимаешь, что тебя обманывали всю жизнь, не в политике, не в экономике, а именно в этом, не осязаемом пальцами месте.
— Видишь ли, дорогая, — говорит Пнина, — есть поговорка: «Англичанин будет с тобой мил и любезен пока тебе ничего от него не надо». Здесь есть вещи, к которым я не привыкла за пятьдесят лет. Например, ребенок должен выйти из дома, достигнув восемнадцати лет, чтобы стать самостоятельным. Он ищет себе комнату, даже если у родителей замок, и выживает в одиночку. Если он не стал наркоманом и с ним ничего не случилось, он строит свою семью, и потом он никогда не берет к себе стариков. Родителям в Англии звонят по телефону, редко навещают, когда они становятся беспомощными, по телефону же заказывают перевозку в дом старости. И дети снова звонят, теперь уже туда, и снова навещают на Рождество и день рождения. Я, например, никогда не забуду своих бабушку и дедушку, но в Англии я не могу быть нормальной бабушкой. Видишь, я вяжу шапки Роберту и Алексу; я, конечно, могу купить их, но мне хочется, чтоб на них были шапки, в которые я вложила немного тепла.
— А почему Питер и Алан не остались в Лондоне?
— У нас нет такой любви жить в столице, как у вас. В Англии — везде столица. Видимо, у них осадок от того, что они были дети коммуниста и от них все шарахались. Жаль, что, когда мы умрем, они продадут
