— Очень не хочется умирать от какого-нибудь пошлого инфаркта, инсульта. Вот хорошо Блоку, он умер от гонореи — мне Марина говорила. — Когда Арсений Александрович ссылался на «ту» свою компанию, у меня, понятно, шевелились на голове волосы. — Смотрите, какая девка-баскетболистка, — реагировал он тут же на телеэкран. — Вот жениться на ней, и можно до тысячи лет прожить!
Я перестала ездить к Тарковским после того, как с разрывом в полгода умерли их сыновья. Сначала — сын Татьяны, потом — Андрей Тарковский. Я искала признаки потери в доме, я не увидела их. В воздухе вокруг Тарковских ничего не изменилось, «а были ли мальчики?»
За изысканность стиля и чувстве собственного достоинства не могли спрятать полное пренебрежение родительскими обязанностями, характерное для поэтов Серебряного века. «Дети не должны были спрашивать с нас как с обыкновенных людей, ведь мы необыкновенные люди», — все время слышалось в этом доме. И, двинутая на юном максимализме, ошарашенная смертью Андрея Тарковского, я решила закончить поэтическую главу своей биографии, так плохо сопрягаемую с родительскими обязанностями, и больше никогда не пить чай с гением, прозевавшим сына-гения.
Стихи мои к тому времени уже бойко читались на вечерах и печатались в толстых журналах типа «Нового мира» в восьмомартовской подборке, ласково именуемой критиками «братская могила», являясь «могилой сестринской». Я ходила к Тарковскому, чтобы научиться писать стихи, но научилась тому, что если стихи не приносятся в жертву детям, то дети приносятся в жертву стихам.
Очередной учитель обнаружил меня за столиком расписного буфета Дома литераторов. Компания щебетала и материлась, а мы договаривались глазами о будущем счастье. Без дополнительных вступлений он написал на коробке из-под сигарет адрес и жестко сообщил:
— Завтра в семь я жду. — В ту секунду о нем мне было известно, что он пишет гениальную прозу и что за ним я готова ехать в Сибирь. Символика декабристок была так плотно вбита в мою сознанку, что мужчин я долго классифицировала по принципу «за этим поеду» — «за этим не поеду». Добравшись же до Иркутска и поняв, что имеется в виду, я усложнила классификацию, поняв, что за девяноста процентами возлюбленных не поехала бы и до Подмосковья.
В семь часов, вооруженная изысками спекулянтского дизайна, я позвонила в дверь. На пороге возникла невероятной толщины и черноволосости баба с невероятным акцентом.
— Вы к кому?
— К В.
— А вы кто такая?
— Я — знакомая.
— А я — жена. И имейте это, пожалуйста, в виду! — Я чуть не свалилась с лестницы.
В комнате орала музыка, сидел пожилой пьяный хиппи, коротко стриженная красотка и шел разговор о Розанове. В. в старом купальном халате поцеловал мне руку и прошептал:
— Это моя жена Барбара, она итальянка и немного сумасшедшая. Не обращай на нее внимания. Что ты будешь пить?
Высидев полчаса, в течение которых Барбара с акцентом Карабаса-Барабаса рассказывала, как хорошо в Италии и как плохо в России; пожилой хиппи падал лицом в тарелку с горошком и поднимался, не трезвея; коротко стриженная красотка мурлыкала про то, что «Христос — это ледяные слезы человечества»; а хозяин пожирал меня сочувствующими глазами; я направилась к двери. Он провожал меня, накинув плащ на халат, потом около метро что-то случилось, мы оказались в объятиях и начали целоваться так, будто расстаемся навсегда, а всю предыдущую жизнь провели вместе.
— На пачке сигарет не было написано, что по этому адресу ты живешь с женой-итальянкой, — сказала я в паузе.
— Но ведь ты тоже не сообщила вчера, что замужем.
— Но я и не приглашала тебя в семейный дом.
— Извини, накладка. Завтра ее не будет. Придешь?
— Нет.
— Приходи. Я буду ждать.
Назавтра в одной комнате резались в карты два прибалтийских поэта, а коротко стриженная красотка делала в кухне салат огромным тесаком.
— Здесь общежитие? — злобно поинтересовалась я.
— Сейчас у меня есть деньги снимать хату, а у них нет. Мы все не москвичи.
— А что здесь делает девушка, режущая салат?
— Живет.
— С тобой?
— Только географически, она полька из Львова, учится в ГИТИСе. Очень одинокая.
Я зашла в кухню, встретила ненавидящий взгляд и поинтересовалась:
— А где Барбара?
— Барбара — это я, — сообщила красотка.
— Так вчера вы обе были Барбары?
— Нет, это наша соседка Раиса, она наполовину грузинка, наполовину татарка, работает в овощном магазине.
— А почему она придуривалась женой-итальянкой?
— Он ее попросил, сказал, что ждет в гости женщину, с которой не знает, как себя вести, а ей скучно, она и рада. — И тут же без перехода: — Зачем он вам? У вас все есть. Вы поиграете и бросите, я вижу. А он гений, гений, ему нужна преданность! — Это было слишком.
— Вы еще долго собираетесь делать салат? — спросила я.
— Пока не сделаю, — достойно ответила она.
— А потом?
— Потом буду жарить рыбу.
— Отлично. Значит, вы еще долго будете заняты и вам не покажется бестактным, если мы запрем дверь в свою комнату, — отчеканила я.
— В свою комнату? — зашипела она. — Вы — просто тварь!
В. сидел в комнате и играл на гитаре.
— Отсиживаешься, пока тетки дерутся за любимую игрушку? — спросила я.
— Зря ты на нее наезжаешь, она очень нервная, ей вообще кажется, что мир создан для того, чтобы ее обидеть. — И мы мгновенно оказались в постели под аккомпанемент программы «Время» и стук тесака, терзающего салат.
За три года я обнаружила в этой квартире пьющую парикмахершу с вечно подбитым глазом; портниху с обильной растительностью в глубоком декольте и убежденностью, что это невероятно сексуально; народную артистку в припадке новообращенности в христианство; девятиклассницу, скрывающуюся от родителей по причине беременности от классного руководителя; юного кришнаита из номенклатурной семьи; профессионального вымогателя, закончившего психфак; второго секретаря исполкома в глубокой депрессии; художника, живущего на ремонт квартир, и математика, зарабатывающего торговлей наркотиками.
В. всех усыновлял, селил и опекал. Он был «человек-оркестр», и гостей привлекала не столько жилплощадь, сколько атмосфера праздника на ней.
— Чтоб через неделю все это здесь не жило, — заявила я поначалу.
— Ты хочешь водить меня на веревке, как Бармалей обезьянку Чичи? Дело даже не в том, что ты не собираешься расставаться со своим горячо любимым мужем, дело в том, что ты собираешься расстаться с моим внутренним пространством и при этом оставить меня при себе. — Крыть было нечем, я сдалась.
— Хорошая пьеса, — мрачно похвалил он очередную мою пьесу.
— Все мои пьесы отличаются этим, — ответила я с двадцатипятилетним пафосом.
— Ты еще скажи «мое творчество», — фыркнул он, объяснив раз и навсегда, за какой границей человек делает себя пародией. Вообще усмешками и прибаутками он выучил меня всему: как жить, как писать, как разговаривать, как помогать, как разбираться с мерзостью и не увязать в ней при этом, как веселиться, как любить. В постели происходили странные веши.
— Понимаешь, — путалась я в объяснениях. — В этот момент я слышу музыку, иностранную речь, я
