чем-то вроде смородины.
Все ничего, но Лена ложится в углу палатки и говорит:
— Я не знаю, что со мной, но, кажется, я умираю. Со мной никогда такого не было, наверное, какая- нибудь тропическая лихорадка!
У нее сильный жар.
— Лена, ты не волнуйся, наверное, ты перегрелась, все будет хорошо, — говорит Миша, не теряющий самообладания. На самом деле мы сильно пугаемся, и я иду к Энхе.
— Энхе, где ближайший врач?
— В Эрденете.
— Сколько до Эрденета?
— Восемь часов. Ночью шофера по горам не поедет. Шофера пьяный спит.
— Лекарства какие-нибудь есть?
— Монгола лекарства не кушает. Свежий барашек, кумыс — лекарства!
— Иди ты со своим барашком...
Лена лежит, отвернувшись к стене, проваливаясь в горячечную дрему. Делать нечего. Только молиться. Термометра нет. Да ничего, собственно, нет. Я сообразила бы что-нибудь в России, я знаю травы. Здесь ни одной знакомой травы. Только бы дождаться утра. Свет в палатке выключен. Все уже спят, только у Ричарда приступ томной болтливости. Он ворочается в спальном мешке возле меня и жалуется:
— Не могу так спать! Мне мешает...
— Что тебе мешает?
— Я не знаю этого слова ни по-русски, ни по-немецки. Я могу сказать его по-английски, по- французски, по-испански, по-итальянски и по-гречески.
— Тогда не мешай мне спать.
— Дай твою руку, я покажу это на твоей руке.
— Вот рука.
— Я не могу спать так, я могу спать только так, — и он демонстрирует что-то с помощью моей ладони, чего я не понимаю.
— Ричард, я не понимаю, чего ты хочешь, если это такой западный флирт, скажи сразу.
— Ты все время путаешь мой французский флирт с моим английским шармом. Я не могу спать так, потому что мне мешает монгольская земля, — и он что-то показывает ладонью теперь уже на моем плече, из чего я делаю вывод, что Аюне не жить с ним в Страсбурге, Аните не путешествовать по русскому Северу, зато мои дети поступят в лингвистический лицей. И тут я ощущаю, что что-то происходит с Леной. Видеть я этого не могу, потому что в палатке, задраенной наглухо в ночном ущелье, все опушено в черные чернила.
— Ричард, быстро возьми фонарь у Елле и дай мне, — говорю я.
— Зачем?
— У Лены проблемы. Она больна.
— Но это ее проблемы.
— Встань и быстро достань мне фонарь.
— Нет. Ты не дослушала меня. Я устал. Я хочу спать. Я сплю.
На ощупь я ползу в сторону Лены, стараясь никого не задеть. Я не могу объяснить спящему Елле в полной темноте, что мне нужно. Я не знаю слова «фонарь» по-английски. Я выбираюсь наружу из палатки и при свете звезд вижу, что недалеко от палатки Лена лежит, уткнувшись лицом в землю. Я трясу ее, но она без сознания. Ищу пульс и от страха не могу найти, так же как не могу вспомнить, как делается искусственное дыхание. Я поднимаю лицо и будто сверху вижу черную крону равнодушных гор, заросшую цветами долину, игрушечную палатку посередине и двух беспомощных молодых женщин, валяющихся в мокрой траве в домашних халатах! Я думаю, что, в общем, так не бывает, что это кошмарный сон или дурное кино, снятое нарочито страшно. Я трясу ее за плечи, и она стонет, и тогда у меня проходит приступ немоты и я ору: «Миша! Миша!» И вопль разлетается и множится в акустике ущелья, и Миша выпрыгивает из палатки, потом приносит одеяло, и мы перекладываем ее на одеяло. И она еще долго не может встать, потому что это сильный солнечный удар на фоне упавшего гемоглобина и нервного истощения. И она говорит:
— Ребята, как страшно пахнут земля и трава, когда падаешь в них лицом! Это запах смерти! Как страшно, ребята!
И никто из собирателей ягод не просыпается. Запад снабдил их другой нервной организацией. Относительно психической нормы людей из экономически развитых стран русские либо гипертревожны, либо гипотревожны.
— Маша, — говорит Ричард утром, — я нашел в словаре это слово, которое я не знал вчера. Это слово называется склон. Мне мешал спать склон. Ты поняла?
— Я поняла, Ричард, что если кто-то попадает в беду, то на тебя нападает резкая сонливость.
— О нет. Я просто не понял.
— Я просила тебя достаточно ясно и на двух языках.
— О, прости, но мы до этого разговаривали о другом, а я такой сентиментальный англичанин.
Лена лежит пластом. К счастью, голландская Елена владеет рейкитерапией, она проводит с Леной лечебный, а затем психогигиенический сеанс. Вообще, за достоинства Елены мы прощаем недостатки всем остальным. У постели Лены Елена читает нам лекцию.
— В мире еще практически нет серьезных концепций феминизма. Феминизм на сегодня стихиен, он движется от образа действий к образу мыслей. Феминизму сильно напортил Фрейд, его идея о том, что женщина чувствует себя ущербной от отсутствия фаллоса, есть его личный диагноз, взятый Европой в качестве аксиомы. Я всегда думала об обратном. Представьте себе, что предполагал первобытный мужчина по поводу менструации. Он видел, что женщина приходит в себя после кровотечения в то время, когда он умирает от ран, истекая кровью. Представьте, какими магическими возможностями он награждал женщину. Никто никогда не изучал историю как борьбу фаллократии с феминизмом. История — это факты, обернутые мифом, который создавали мужчины вместе со всей фаллократической культурой, сегодня пришло время писать женскую историю, и некоторые западные феминистки уже начали это.
В Европе на смену «мачо», самцу и супермену приходит новый тип мужчины, мы называем его «ассортив», что в переводе означает гибкий и несебялюбивый. Это мужчина, строящий отношения с женщиной на взаимной гибкости и взаимной терпимости. Партнерство в браке имеет смысл только при взаимной жертвенности. Женщина, положившая себя на жертвенник мужского самолюбия, не может долго оставаться полноценной, а значит, и интересной себе и ему. Факт жертвы становится обузой для обоих, потому что он требует ежедневной оплаты за жертву, у мужчины быстро истощается эмоциональный кошелек, и он идет искать партнершу, перед которой ни в чем не виноват.
— Елена, ты замужем?
— Сейчас нет. У меня есть три мужчины, которые взаимно дополняют друг друга: один — в Амстердаме, другой — в Кельне, третий — в Париже. Конечно, хотелось бы собрать их лучшие качества в одном. Но я считаю, что лучше быть счастливой с тремя, чем несчастной с одним. Мой старший сын — режиссер. Отец моих детей — философ, замечательный парень, но семейная жизнь с ним не отвечает моим требованиям, мы иногда встречаемся в ночном клубе и часами болтаем.
Засыпаем под накрапывающий дождь, а утром просыпаемся в воде. Кошмы, одеяла, спальники — все мокрое.
Одежда плавает в рюкзаках и сумках, а обувь и вещи, оставленные на полу, плавают в центре палатки. Мы вычерпываем воду стаканами, выплескивая ее наружу.
Какое счастье, что монголы спят прямо на земле, а не на деревьях, иначе они объяснили бы нам, что знакомство с горными ливнями входит в экскурсионную программу. Тяпнув для согрева алкогольной сыворотки, они кричат, что надо собираться и ехать на турбазу. В живописнейшем виде мы забираемся в автобус: на Мише — шапочка от солнца, пуховик и шорты; я и Лена напялили на себя от холода половину имеющихся туалетов, добившись купеческой пышности; а «фричики» — еще и непромокающие спасательные жилеты. Все веселятся, хотя это пир во время чумы — после ливня компания похожа на
