городку. Алло… Алло…
— Дайте мне послушать, как они там молчат, — сказал голос из научного городка.
— Даю.
— Да, история. Постойте-ка — а это что за звуки? Помехи на линии?
— Я тоже так сначала подумала. Но нет, никаких помех я что-то не слыхала.
— Вам, Анечка, это что-нибудь напоминает?
— Да. Похоже, что собака скулит.
— Вот и мне так кажется.
— Скулит и подвывает.
— Стоп. А это что было?
Молодая испуганно переглянулась с пожилой и, когда та кивнула, сказала почему-то шепотом:
— Будто стрельнул кто неподалеку…
Стало тихо.
Все трое напряженно вслушивались, и вот сквозь шорохи и потрескивания до них через километры пурги и леса донесся слабый, но явственный звук, уже не оставлявший сомнений. Выстрел. Еще один.
— Да-а… Что-то мне все это перестает нравиться.
В голосе человека из научного городка теперь звучала такая серьезная тревога и озабоченность, что молодая не решилась что-нибудь сказать.
— Анечка из Ночлегова, у меня к вам просьба. Вызывайте этого лесника каждые полчаса. Если кто- нибудь ответит, дайте знать. Хорошо?
— Обязательно.
— А мы тут пока обдумаем, что можно предпринять.
Телефон отключился. Молодая вынула штекер из гнезда, и он быстро скользнул на свое место, утянутый пружинящим проводом.
— Кругом наука, наука, — вздохнула пожилая, — а с погодой справиться не могут. Вона чего вытворяет. Чего хочет, то и делает.
— Молчали бы вы, Феоктистовна, насчет науки, — взорвалась молодая. — Вам операцию сделали, жизнь спасли, а вы все ворчите.
— Да, как мне черепушку открыли и опухоль выковырнули, про это ничего не скажу — чудо, да и только. И не болит теперь и не давит. А вот против погоды…
— А против погоды пока и печка помогает. Дров-то хватит ли? Мне, я вижу, придется всю ночь здесь дежурить.
— Надо бы добавить. — Пожилая поднялась, затягивая платок.
— Вас опять собьет.
— А я по стенке, по стенке. Дрова такое дело — их сколько ни запасай, лишних не будет.
Перед дверью она набрала побольше воздуха и исчезла в темных сенях.
Только она вышла, зуммер запищал в третий раз.
Молодая надела наушники и сразу же заулыбалась, закричала обрадованно:
— Зипуны! Наконец-то. Что у вас там было? Почему не отвечали?
— Да оборвало над самой крышей. Мы звоним, звоним — ничего понять не можем. Только сейчас починили.
— Ну как там ребята ваши? Дошли?
— Какие ребята?
— Интернатские. Которые утром на лыжах вышли.
На другом конце замолчали, потом сказали упавшим голосом:
— Нет. Никто не приходил.
— Да может, вы не знаете? Может, они пришли и по домам сидят.
— А сколько их пошло?
— Вроде четверо.
— Значит, все. И мой вместе с ними. Нет, не пришли они — я бы знала.
Молодая оглянулась на темное, вздрагивающее под ветром окно и даже зажмурилась.
— Ой, лихо мое. Беда-то какая.
— Да уж, хуже нельзя. Давай мне интернат.
— Даю, даю… Район? Район. Ночлегово интернат вызывает… Алексей Федотыч, Зипуны ответили… Не знаю, как вам и сказать… Нет, не пришли они… А шесть лет назад, помните? Тоже двое заблудились, а ведь нашли их… Мало ли что летом… Нет, никто не пришел… Да-да, сейчас соединю… Сейчас.
2
А Килю они с самого начала не хотели брать с собой.
Дима, Димон, мог бы придумать десять, двадцать, сто способов, как избавиться от Кили, и любой из них сработал бы безотказно. Но попробуй придумать что-нибудь толковое, когда тебе ставится условие, чтобы все было «честно». Если же получалось «нечестно, нехорошо», Стеша ни за что не соглашалась. Даже такая невинная вещь — запланировать выход на десять утра, а потом сделать вид, будто сговаривались на восемь и уйти раньше, без него — даже такой пустяк вызывал у нее презрительную гримасу (нижняя губа закушена, верхняя сморщена и притянута к носу).
— Но ведь сами-то мы будем знать, что сговаривались на десять! Будем или нет? А раз будем, знаешь, как это называется?
И вот теперь они со своей «честностью» и «хорошестью» не мчались по заснеженному лесу втроем, как мечтали, а плелись с этим тюком из варежек, валенок и шарфов, поставленным на лыжи, — Колькой Ешкилевым по прозвищу Киля.
Киля начал увязываться за ними давно, еще с летних каникул. Если, например, мяч у них во время игры улетал в овраг, заросший крапивой, и Димон с Лаврушей затевали долгое препирательство, кто его туда заколотил и кому доставать, откуда-то незаметно появлялся Киля, ни слова не говоря лез в овраг и вскоре появлялся с мячом в руках, со свежими волдырями по животу, щекам и коленкам, но с сияющими глазами. Или они опаздывали к началу сеанса в деревенский клуб и со вздохом занимали «стоячее места» среди зрителей, подпиравших стены, но вдруг кто-то махал им рукой из середины зала — это Киля вскакивал на скамейку, которую он удерживал до их прихода, лежа на ней животом и вцепившись руками и ногами. Или у Стеши начинала хрипеть и задыхаться ее карманная «Селга», и она трясла ее, колотила, прижимала к уху, но все равно не могла ни слова разобрать в своих любимых театральных передачах, одни вопли и стоны, настоящий театр абсурда — кому это нужно. И опять откуда ни возьмись выныривал Киля и протягивал в потной ладони свежую батарейку как раз к этому приемнику, в герметическом полиэтиленовом мешочке.
Что им оставалось делать?
Они принимали его услуги, говорили «спасибо», хлопали по плечу… и через минуту забывали о его существовании.
Или старались забыть.
Потому что быть обязанным Киле — в этом им чудилось что-то унизительное. Он был младше их на год. Ниже ростом. Слабее во всем. Даже Стешин рюкзак ему было не пронести и километр. При этом еще сказочно невезуч. Если в траве где-нибудь притаивался осколок стекла, он обязательно напарывался на него босой ногой. Если мосткам через ручей приходило время сломаться, они ждали именно того момента, когда Киля ступит на них. Стоило ему выйти в чистой рубашке, как пролетающая сорока капала точнехонько на отутюженный воротник. Наконец, единственный раз, когда он решился принять участие в обычном развлечении своих одноклассников и сбросить из окна третьего этажа бумажную «бомбу» с водой, она
