Родионовна. Глаза ее были ясны, и ровно, неторопливо она подозвала его поднятой рукою.
Он качнулся как пьяный. Она тихо взяла его за руку и повела из парка…
Сидя у стола, в тесной прибранной каморке, Александр Антоныч исподлобья следил за хозяйкой и виновато поджимал губы, когда она поворачивалась к нему лицом. Пальцы его, растянутые на коленях, подергивались, как у больного.
Кончив хлопоты, Таиса Родионовна живо спросила:
— Ну, отошли немножко?
Не ослышался ли он? Может быть, ему почудилось, что в ее голосе мелькнула нежность? Он робко потянулся к ней.
Радостное, покойное тепло заструилось из ее распахнутых глаз.
— Что вам пришло на ум мучить себя?
— Таиса Родионовна, они вам покою не дают, они…
— Да вам-то что?
— Таиса Родионовна…
— Ну, что, добрый вы чудак, что?..
— Вы не знаете… вся моя жизнь, вся жизнь… вы…
— Ш-ш-ш! Будет вам. Надо ужинать и спать. Вот возьмите…
И он послушно брал все, что она подавала. И когда после ужина она повела его в пустынную комнату с разбитым окном и указала постланную в углу старую кровать, Александр Антоныч схватил ее руку и, задыхаясь, несколько раз прошептал:
— Простили, боже мой, простили? простили?
Она осторожно высвободила руку и, уходя, внятно и добро сказала:
— Покойной ночи…
Первый момент пробужденья Александр Антоныч пережил так, как будто проснулся у себя, в Архамонах, среди знакомого до соринки хлама. Чуть доносились пересвисты птиц, листва шумела далеким прибоем. Но память быстро развернула последний день в Рагозном, и он очнулся.
По выцветшей стене протянулась оранжевая, еще холодная полоса солнца. Александр Антоныч вскочил и выбежал на крыльцо. Утро плыло, розовое, парное. Бронзовые полосы на холме волновались медленно и сонно. С клевера несло свежим холодком росы.
Парк высился безмолвной глухой стеной: грачи покинули свое гнездовье. Тишина невидным покрывалом колебалась над округой.
Александр Антоныч потянулся, кости его хрустнули сильно и молодо, он громко вздохнул.
— Перемены, что ль, ждешь, грача-то прогнал? — услышал он раскатистый оклик.
По дороге в поле, следом за плугом, вставленным в салазки, шел крестьянин. Он кивнул головой и лукаво прищурился.
— На яровое, что ли? — крикнул Александр Антоныч.
— На картошку!
— Погоди, я тоже пойду!
Он забежал в комнату, натянул сапоги, Захватил поддевку, спрыгнул с крыльца и, догнав мужика, пошел с ним рядом.
1923–1924
Вячеслав Яковлевич Шишков
Журавли
Посвящается
Капитолине Васильевне Вяткиной
Ах и ночи бывают ранней осенью — задумчивые, мудро-грустные.
Крепко спят живыми снами осиротевшие леса, нивы, луга, воздух. Но земля еще не остыла, в небе стоят звезды, и через широкую реку протянулся зыбкий лунный мост. На средине реки большая отмель, и через голубоватый полумрак слышны долетающие оттуда странные крики журавлей. Осенние птицы крепки, сыты, веселы и перед отлетом в теплый край затеяли игру.
— Танюха, чу!.. Пляшут… — сказал Андрей.
— И то пляшут, — ответила девушка. — Давай в лодку, поплывем.
— Не подпустят. Сторожкие они. Вот с ружья бы.
Горит костер. Татьяна в горячую золу сует картошку.
Черная шаль накинута на ее льняные волосы, густая прядь их свисла через загорелый лоснящийся лоб к голубым глазам.
— Я видал, как они пляшут, — говорит Андрей, вырезывая на ольховой палке завитушку. — В прошлом годе с дедом лучили рыбу. Ну и тово…
Еще русалку видели. На камне косы плела… Голенькая… А красивая, вроде тебя. Я тебя, Танюха, разок видал, как ты купалася.
— Ври, — полные губы девушки раздвинулись в улыбку.
— Видал, видал… Все на свете высмотрел. Рубашонку хотел украсть.
— Бесстыжий.
Андрюха потянулся за угольком, трубку прикурить, но вдруг опрокинул девушку и с жаром стал целовать ее.
Девушка вырывалась, вертела головой, не давала губы и, придушенно хихикая, шептала:
— Услышит… Брось… Не балуйся…
По ту сторону костра зашевелилась нагольная шуба, и вырвался тяжкий вздох. Андрей отскочил прочь, Татьяна тоже поднялась. В ее глазах горела страсть, руки дрожали. Андрей, пошатываясь, громко сопел.
— Чу, пляшут… — сказал он. Черные цыганские глаза его не отрывались от алых раскрытых губ девушки.
Ночь, костер, луна и журавлиные крики за рекой опутали девушку и парня пьяным хмелем. Земля качалась под их ногами, как на реке ладья, и быстро побежавшая в жилах кровь неотразимо толкала их друг к другу.
— Пойдем к воде… под обрыв… Журавлей смотреть, — жег ее сердце Андрей.
— Не пойду. Ты целоваться полезешь, — улыбчиво шептала девушка, придвигаясь к парню.
— Истинный бог — нет. Пойдем.
— Врешь. Станешь.
Андрей, подмурлыкивая песню, зашагал к реке. Татьяна проводила его долгим цепким взглядом, постояла, окликнула:
— Настасья… спишь?
Нагольная шуба не шевелилась. Девушка тоже замурлыкала песню, щеки ее то вспыхивали зноем, то бледнели. Она вытащила из золы картошку, забрала ее в подол и, не оглядываясь, побежала свежей росистой тропкой.
Стало безголосо, тихо у костра. Беспризорный, брошенный огонь вдруг заленился, ослаб и задремал. То здесь, то там позвякивали боталами стреноженные лошади. Сорвалась звезда, осияв на миг голубую
