И, хотя я заставлял женщин хорошо проваривать пищу, многим понравился вкус сырых яиц. Я и сам попробовал пару раз сырые, но не понравился вкус. А детвора, не смотря на все, впрочем не слишком строгие, запреты любила их пить, они пробивали маленькую дырочку и высасывали внутренности. Мы с горем пополам похоронили изуродованные болезнью тела. Я чувствовал себя паршиво, будто второй раз потерял семью. Эти заключительные строки я пишу при свете факела известняком на стене одной из дальних пещер, лишь Орек знает о моём своеобразном дневнике. В последнее время мне всё чаще кажется, что мир сошёл с ума и я вместе с ним. То один день, то неделя просто выпадают из памяти.
Недавно, например, мне вдруг показалось, что Орек и мой брат Скор — это один и тот же человек, просто потерявший память. В порыве безумия я сделал ему родовые татуировки, тайные в том числе, и вручил ему младший фамильный перстень. Мы часто сидели на камнях, как на тронах, близ входа в пещеру, я брал в руку короткую толстую палочку, похожую издали на сигару. Мы сидели, как на веранде, любовались закатом и дышали ароматом океана. Я рассказывал ему тайные семейные обряды, передававшиеся от отца к старшему сыну бесчисленное количество раз, а он мне невероятные истории из своих снов.
Сегодня, когда он уснул, я пришёл сюда, чтобы написать эти последние строки-завещание. Я не уберёг моих родных второй раз, мой род не достоин своего последнего представителя.
Вот моя последняя воля. Я, Нид Ван Сем, завещаю все кольца и память рода моему названному младшему брату Скор-Ореку.
Прости братишка, что я оставляю тебя, но я боюсь ещё раз оказаться в такой ситуации. Боюсь, что проснувшись однажды утром вновь потеряю незащищённое и мне не кому будет даже отомстить за это. Я боюсь твоей смерти. Живи братишка, живи.
Глава 2
Ничему не надо удивляться, первой моей мыслью в новом мире было — Мама! Как вы наверное поймёте из дальнейшего повествования, это не дневник в прямом смысле слова, это описание прошедших событий. Я всегда мечтал вести дневник, но когда выделил для него время, то получилась автобиография.
Настоящее моё имя Игорь Иванович Сикорский, но кроме жены и тёщи его никто не знает. С момента начала здешних воспоминаний, а конкретнее с того момента, когда я очнулся стоя на коленях над распростёртым телом и сжимая в руках нож, я подумал о маме, выронил нож, хотел свернуться клубочком, как у себя в коляске, а дальше темнота.
События на плоту и другие в течение месяца я просто запоминал неосознавая. Лишь только через месяц, когда ко мне вернулась часть воспоминаний о прошлой жизни, я смог худо бедно понять происшедшее. За один сон ко мне вернулись шесть лет прошлого. Сейчас, спустя четыре местных года я могу сказать с уверенностью, каждые шесть земных месяцев повторяется одно и тоже, а мой опыт увеличивается на шесть лет, иногда это приносит ужас, часто печаль, но всегда пользу.
Как посчитать мой возраст на данный момент? По прошлым воспоминаниям мне уже сорок восемь, телу моему от силы двадцать два, а ведь надо учитывать опыт четырёх лет Эстианы, обильно испачкавший мне руки в крови и машинном масле.
Расскажу лучше о том месте, откуда я родом. Планета, на языке моих соотечественников, называется Земля и, по некоторым непроверенным сведениям, Эстиана была заселена дальними потомками землян. Затем, очевидно, произошла катастрофа, придания смутно говорят о Железной чуме, когда все механизмы останавливались и не желали работать, население вернулось в каменный век. Но вернёмся к Земле. Она, как и Эстиана, была разделена границами десятков и сотен больших и малых государств.
Российская империя моего детства была большой по территории и сильной страной. Столица её, Санкт-Петербург, располагалась на холодном севере. Я же имел честь родиться и провести юношеские годы в более тёплом месте, городе Киеве, стольном граде первого русского княжества, из которого и выросла впоследствии Империя. Отец мой, Иван Алексеевич Сикорский, был человеком достойным и уважаемым. Он написал много научных трудов по медицине и воспитанию детей, был знаменит на родине и за рубежами её, имел обширную врачебную практику, много преподавал. В 1889 году, по земному летоисчислению, в семье случилось два знаменательных события, был издан труд отца под названием *Наука о заикании*, а через месяц родился я, самый младший и последний ребёнок.
Кроме меня у родителей был мой старший брат Сергей и три сестры Елена, Ольга и Лидия. В первой жизни способностью в любой момент вызвать в памяти почти любое происшедшее со мной событие, я не обладал, и приобрёл это замечательное качество уже здесь. Исключением являются первые несколько месяцев, наверное сознание новорождённого устроено как то по особому. А потом наступил прорыв, поэтому приведу этот первый вечер отчётливых воспоминаний дословно.
По всей видимости меня только-только накормили грудью, я довольно причмокиваю, мягко покачиваясь в деревянных яслях, а мама, кружевным платком, аккуратно вытирает молоко в уголке моего рта. Скрип-скрип, тихо поскрипывают половицы, но я доволен жизнью, пока сухой и сытый, поэтому не обращаю на мелкие отвлекающие шумы внимания. В комнате у камина только я мать и отец, других детей поблизости не было, видимо играли с соседскими, а может ещё чем занимались.
Надобно сказать, что жили мы на улице Ярославский Вал, дом 15. Многие соседи, как и папа, были известными медиками. Соседний особняк, как и пара других, чуть поодаль, на другой стороне улицы принадлежали светилам медицины, все они, как и отец, принимали пациентов на дому. Один из таких пациентов, по предварительной договорённости, и побывал у отца утром. Так вот, в подарок, этот пациент оставил отцу только что вышедший журнал под названием *Наука и жизнь*, статью из него и пересказывал сейчас матери отец.
Там было описано как какой-то богач, под наблюдением корреспондентов, проверил на себе лечебное голодание в течении 30 суток. Автор делал из этого очень интересный вывод, раз можно обойтись без пищи месяц, почему нельзя 100 лет, как-либо замедлив процессы в организме, например во сне. Далее автор рассуждал, какую интересную картину довелось бы увидеть уснувшему. Какая богатая и великая страна откроется его взгляду через век, со сколькими невиданными достижениями имперской научной мысли он там столкнётся.
Прелюбопытнейшее описание было. Это мне с колокольни моего теперешнего сорокавосьмилетнего опыта написанное наивным бредом кажется, перекликаясь с опытом пережитого, а тогда… Правда этот диалог я вспомнил уже в новом мире, в том у меня память была не настолько идеальная. Мария Стефановна, так звали мою мать, слушала отца краем уха, и глядела на меня. Смотри, говорит, Ваня, какой у Игорька взгляд сосредоточенный, никак всё из твоих слов понял. Умный у нас, говорит, сын вырастет.
Мать моя вообще была молодцом, ей я дважды обязан жизнью. Второй раз — это само моё рождение на свет, а первый — это настойчивый отказ на советы врачей прервать беременность. Не уступила она соседям, светилам медицины с их дьявольскими происками, чувствовала, что последний её ребёнок прославит своё имя. Правда в первой жизни об этом я узнал только тогда, когда имя моё по Руси святой уже гремело, узнал я об этом от одного из тех докторов, к тому времени высохшего старичка. Чуяла, говорит, твоя родительница, что великий сын у неё будет.
Но вернёмся из моей прошлой жизни к жизни новой. Снова вспоминается тот день, когда я проснулся на острове уже шестилетним. Плохо мне стало, где мама не знаю, вокруг люди малознакомые. Закуксился я, но до меня особо никому дела не было, поесть в руку сунули, и стали все делами несложными заниматься, ну и я впрягся. Хорошо хоть брат подоспел названный, стал меня уму разуму учить, заметил сразу, что я намноголучше за ним всё повторять начал, учить меня стал втрое быстрее. Ему отвлечься от дум своих тяжких надо было. Ведь если бы он, как и намеревался вначале, оказался у соседей в карателях против своих доморощенных революционеров, это помогло бы ему смириться с потерей своего рода. Но он был
