Пронырливая бестия,
Вечерний улиц дух.
Чтобы создать правильное представление об облике улиц Петербурга, надо рассказать о рекламе. В ходу была поговорка: «Реклама — двигатель торговли». Было очень много вывесок, броских плакатов, светящихся названий. Рекламные объявления висели в вагонах трамваев. Ими обвешивали вагоны конок, облепляли специальные вращающиеся киоски на углах улиц. Рекламировалось все: вина, лекарства, новые ткани, кафешантаны, цирковые представления, театры (только императорские театры[88] не рекламировались). Табачные фабриканты называли свои папиросы уменьшительными именами любимых артистов. По всему Петербургу висели громадные портреты Дяди Кости — любимого публикой комика Александринки Константина Александровича Варламова[89].
После 1910 года на главных улицах появилась «ходячая реклама». Рядом с тротуаром один за другим шли тихим шагом обычно пожилые люди в одинаковых коричневого цвета пальто с металлическими пуговицами и такими же фуражками. Они несли высокие рамы из бамбука, на которые были натянуты полотнища с рекламными объявлениями. Обычно это была реклама кинотеатров, цирка. Иногда каждый нес друг за другом только одну букву, а было их человек 20, и прохожий мог, переводя взгляд от одного к другому, прочесть целую фразу: «Сегодня все идите в цирк».
На углах людных улиц стояли газетчики (газетных киосков тогда не было). Через плечо у них висела большая кожаная сумка. Они носили форму, на фуражках — медные бляхи с названием газеты. Газетчики выкрикивали сенсационные сообщения из своих газет. В то время выписка газет на дом особенно не практиковалась, расклейки газет на улицах не было, поэтому у газетчиков торговля шла бойко. «Новое время» покупали больше чиновники, «Речь» — студенты, интеллигенция, «Копейку» — рабочие, «Петербургскую газету» и «Листок» — торговцы, мещане. Газетчики были объединены в артели, у них была круговая порука, при поступлении в артель они вносили «вкуп». У каждого был свой угол, на котором он стоял иногда годами. Места сильно разнились по бойкости, а стало быть, доходности. Распределял места староста артели.
Облик улицы дополняла также фигура рассыльного[90] . В то время их артели были полезны и даже необходимы. Рассыльными были обычно пожилые люди, проверенные на исполнительность, честность и умение сохранять тайну. Они носили темно- малиновую фуражку с надписью по околышу: «Рассыльный… артель…» И они стояли по углам бойких улиц, при гостиницах, вокзалах, в банках, крупных магазинах и ресторанах. Им давали всевозможные поручения: срочно доставить письмо, документы, отвезти какую-нибудь вещь. Можно было послать и за город. Была такса за услуги, но обычно ею не пользовались, все делалось по соглашению. Можно было не волноваться за выполнение поручения как подобает и в срок — за это отвечала артель. У этих людей была своя профессиональная гордость: никакая ценность не пропадала, полностью сохранялась тайна коммерческая и личная. Как во всех подобных артелях, при вступлении в нее вносился порядочный «вкуп». Кроме чисто деловых заданий посыльные выполняли и другие поручения: отнести букет, коробку конфет с записочкой, подарок даме, вызвать девушку на свидание. Часто поручалось принести ответ. Телефонов было сравнительно мало[91], поэтому потребность в такой доставке возникала нередко.
Характерной чертой улицы подальше от центра были крики торговцев вразнос[92] — мороженщиков, селедочниц, ягодников, а также точильщиков и скупщиков старья. У каждого были особые приемы своеобразной речи и свои напевные приемы. «Ма-ро- ож-жин», — катя перед собой тележку или неся на голове кадушку, пел мороженщик. «Селе-едки гала- ански», — сладенькими голосками звенели селедочницы. «Точить ножи-ножницы» — и много ниже: «Бри- итвы править», — пел точильщик. «Халат, халат», — звучал гортанный речитатив татарина-старьевщика. Петербургский обыватель, подзывая его, почему-то кричал: «Князь, князь, поди сюда!»
На городских окраинах обитали бесчисленные нищие, без которых наш Петербург и представить себе было нельзя. В большинстве случаев столичные нищие — это пройдохи, ловкачи, жулики[93], а не несчастные калеки, какими они себя представляли. Помнится, был знаменитый нищий Климов, здоровенный мужичина, проживавший с семьей в одном из домов за Обводным каналом, занимая целую квартиру. Ежедневно, выходя утром из дому, он садился на извозчика и направлялся к Гостиному двору. По пути он подвязывал к ногам своеобразное корытце-лоток и превращался в безногого. В течение всего дня он с большим мастерством изображал калеку. Жалостливые женщины бросали в его шапку монеты. После «трудового дня» он полз до ближайшего извозчика, по пути освобождался от протеза, дома пересчитывал доход и большую часть его откладывал в кубышку. Такие типы банкам не доверяли.
Между ними были строго распределены районы действий, и горе тому настоящему нищему, который по незнанию займет место, «принадлежащее» как бы какому-нибудь лжебродяге. Его избивали, сдавали в полицию, а там, не разобравшись, кто виноват, устраивали с несчастным жестокую расправу, тем более что многие из лженищих платили полицейским дань и чувствовали себя в безопасности.
* * *
Обычный ритм уличной жизни, а часто и движение транспорта нарушали похоронные процессии, привлекавшие внимание прохожих, как всегда падких на чрезвычайные события. Теперь эти печальные процессии ушли в прошлое, что и к лучшему.
Организацию похорон брало на себя похоронное бюро[94] . Чаще всего обращались в похоронное бюро Быстрова на Владимирском, 9, привлекавшее внимание публики траурной черной вывеской с золотыми буквами.
Обставлялась эта церемония в зависимости от платы по пяти категориям. Похороны по первому разряду проходили торжественно: впереди процессии — красивая двуколка с еловыми ветками; колесница, на которой везли гроб, была с белым парчовым балдахином с лампадами, ее везла шестерка лошадей по две, с султанами на голове, на лошадей накинуты белые сетки с серебряными кистями. Вели лошадей под уздцы и шли по бокам колесницы так называемые «горюны»[95] с нарядными фонарями-факелами, одетые во все белое, а третий шел сзади и разбрасывал ветки. За похоронной колесницей шли родственники покойного, дамы в трауре, мужчины с черными креповыми повязками на рукаве. Далее шел оркестр, за ним — кареты и коляски.
Если же хоронили военного, имевшего высокий чин, то помпезности было еще больше: впереди колесницы офицеры несли на подушках ордена и медали покойного [96]. Среди родственников и сопровождающих шло несколько оркестров, затем воинские части, за ними кареты, в которых ехали старики, немощные, а также порожние для развоза публики с кладбища. Гроб строевых военных высших чинов везли на лафете, в который впрягали шестерку лошадей цугом по паре. Горюнов здесь уже не было, на каждой левой лошади сидел ездовой, сбоку ехал верхом фейерверкер[97], а впереди офицер, по обеим сторонам лафета — караул: солдаты с винтовками на плече.
Чем ниже был разряд похорон[98] (то есть чем меньше денег было у родственников покойного), тем скромнее были похороны. Жалко было смотреть на похороны по так называемому пятому разряду: дроги без балдахина [99], лошадь без попоны, на гробу сидит кучер в форме горюна, сзади идут немногочисленные провожающие.
Интересными типами были эти горюны. В штате похоронного бюро они не состояли. Их набирали от похорон к похоронам. В Малковом переулке существовала большая чайная, в которой с утра до ночи околачивались кандидаты в горюны[100]. Обычно это были пожилые люди, сбившиеся с настоящего трудового пути, часто пьяницы, живущие на случайный
