погоду, эти свалки зажигались. Принимаемые меры борьбы с обитателями «горячего поля» не давали результатов, и тогда Городская дума решила построить в этом районе ночлежный дом[246]. Здесь за 5 копеек предоставлялось место для ночлега на нарах с подстилкой и сенной подушкой. За эти же деньги давался кипяток. К вечеру у ночлежки собиралась очередь бездомных, плохо одетых бедняков. В ночлежке соблюдалась известного рода санитария: помещения выметались, мылись и дезинфицировались. Администрация и прислуга обращались с ночлежниками грубо: окрики, ругательства, толчки были обычным явлением. Нарушителей порядка выталкивали, спускали с лестницы. Некоторые приживались около ночлежек, кололи и носили дрова, убирали помещение, оказывали разные услуги служащим ночлежного дома. Такие люди пользовались некоторыми привилегиями: с них не взыскивали плату, они получали лучшие места, могли оставаться в ночлежке и днем, тогда как всех рано утром выгоняли и пускали только вечером. Ночевать в таком доме было неспокойно: частые посещения полиции, которая бесцеремонно расталкивала спящих, разыскивая какого-нибудь налетчика, вора.
Типичным приживальщиком на Забалканском был Мишка Косоротый: пожилой, тихий, очень болезненный человек, частично разбитый параличом. Он был услужлив, все время извинялся, боясь, что ему могут отказать в последнем пристанище. На служащих ночлежки он смотрел со страхом и умоляюще. Все его третировали, помыкали им, смеялись над ним, его прозвищем Косоротый, издеваясь над его физическим недостатком.
Наряду с таким тихим Мишкой Косоротым постоянным посетителем этого ночлежного дома был отчаянный мужик, нахал, хулиган, вечно пьяный, с громадными волосатыми кулаками, по прозвищу Бомбардир, — должно быть, когда-то служил в артиллерии. Его боялись, приказания его беспрекословно выполнялись, он посылал людей за водкой, за кипятком. Если кто-нибудь ложился на облюбованные им нары, он нагло стаскивал спящего и кричал: «Я здесь лягу!» Служащие дома его тоже опасались, а потому и терпели. Про него шел слух, что он занимался хищением из товарных вагонов. Совершенно было непонятно для посторонних, но этот громила становился послушным и тихим при визгливом окрике маленькой толстой Фроси, уборщицы ночлежки. Что здесь было — застенчивая любовь или, может быть, какая-то тайна связывала этих людей, — но в эти моменты было видно, что не все человеческое в нем потеряно.
В ночлежке было женское отделение, куда попадали совершенно исковерканные, изломанные, несчастные. Здесь картина была еще более удручающая. Для женщины попасть на такую стезю, очутиться в ночлежке — это была полная катастрофа.
Была там знаменитая Верка-Арбуз, получившая свое прозвище за малый рост и большую полноту. Это был настоящий атаман в юбке, она командовала такими же женщинами, совмещая в себе проститутку, воровку и налетчицу На ее искривленных пьяных губах висли такие ругательства, что даже аборигены «горячего поля» приходили в восторг и изумление. С администрацией ночлежки она как-то умела ладить, подсовывая им мелкие подарки. С полицией у нее также были добрые отношения, наверное, не только ради ее прекрасных глаз. Наряду с этим Верка-Арбуз иногда проявляла столько сердечности к своим подругам, что можно диву даваться, как в этом испепеленном человеке сохранялись еще нежные чувства. Она делилась с подругами всем чем могла, снимая иногда с себя чуть ли не последнюю рубашку. И как бы стыдясь своей слабости, не желая показать присутствующим своих нежных чувств, она неожиданно резко меняла сердечный тон на грубую ругань, на окрик вроде: «Довольно тебе реветь, как корова, такая- рассякая…» И сразу становилась прежней Веркой-Арбузом.
Петербург, громадный город с большим количеством пришлого населения, создавал условия, благоприятствовавшие легкости нравов: приезд на заработки одиноких мужчин и женщин[247] или отдельно от семьи, развитие пьянства, нужда, толкающая молодых женщин на случайные связи, наличие в столице людей, прожигающих жизнь и ищущих различных приключений. В результате всех этих обстоятельств рождалось много внебрачных детей, так называемых незаконнорожденных[248].
Часто бывали случаи, когда младенцев подкидывали — тайком оставляли в подъездах, перед дверьми квартир, в которых проживали бездетные супруги, в вагонах, на вокзалах и пр. Бывали случаи, когда совершенно посторонние люди брали таких младенцев на воспитание, усыновляли их.
Но чаще всего младенцев относили в полицию, а оттуда отправляли в воспитательный дом. Ввиду малого числа кормилиц и распространения инфекционных болезней в воспитательных домах смертность младенцев была ужасающая[249].
Ввиду переполненности воспитательных домов их администрация отдавала младенцев крестьянкам[250] близлежащих деревень за плату 3–4 рубля в месяц. Бедной крестьянской семье это был небольшой доход, но младенцам там жилось в большинстве случаев несладко.
Самое ужасное было в тех случаях, когда подкидыш попадал в руки аферисток, разного жулья, которые посредством этого ребенка выпрашивали деньги.
Почему же матери расставались со своим ребенком, зная, какая страшная участь ждет его в будущем? Надо понимать, что положение женщины, которая родила ребенка вне брака, будучи еще совершенно необеспеченной, становилось крайне тяжелым. Она мучилась от ложного стыда, часто ее выгоняли с работы, лишали крова, изгоняли из семьи. Имея на руках ребенка, она не могла найти себе места.
И вот мать, перенеся все муки и страдания, наконец решалась отнести свое дитя в воспитательный дом или подкинуть, оставив в пеленках свои слезы и записку: «Рожден тогда-то, крещен, имя такое- то».
Бывали и случаи, когда мать, доведенная до отчаяния, шла на детоубийство. Совершая это тяжкое преступление, она обрекала себя на муки совести до конца дней, не говоря уже о том, что остаток жизни в большинстве случаев омрачался отсидкой в каторжной тюрьме за детоубийство.
Очень распространены были аборты, которые производились часто разными бабками в ужасающих условиях, тайком, поскольку это преследовалось законом[251] . Нередко такие аборты заканчивались смертью матери или навсегда подрывали ее здоровье. Нельзя не заметить, что Петербург по числу внебрачных зачатий стоял на первом месте в России. (Это по официальным данным, а сколько подобных случаев не попало в статистику!)
Неудивительно поэтому, что в Петербурге было много сиротских домов, учрежденных еще Екатериной II. Обычно они находились при сиротских институтах, например при Николаевском сиротском институте. Был дом призрения для детей нижних почтовых служащих и пр.[252] Часто можно было видеть, как по Фонтанке вели бледненьких девочек, шедших чинно за руки парами, в белошвейную мастерскую — их готовили в белошвейки или кружевницы. Их облик резко отличался от благополучных детей прежде всего тем, что они были коротко стрижены, что не было принято модой. Все одинаково одеты в серые платьица на вырост и с какими-то необычными чепчиками на головах. В окно первого этажа мастерской можно было видеть их склоненные над коклюшками головы, что тогда было модно, — в мещанских домах повсюду на комодах и столиках лежали салфеточки, связанные на коклюшках. Мальчиков мы не встречали, но, наверно, и их обучали какому- нибудь мастерству[253].
* * *
В Петербурге, конечно, гораздо меньше, чем в провинции, но все же немало было всякого рода приживалок, прихлебателей и прочих тунеядцев в богатых семьях, как купеческих, так и дворянских. Вырабатывался особый тип приживалки — лицемерной, страшной сплетницы, угодливой до приторности, с ласковым голоском и злыми, завистливыми глазами.
Обычно это были бедные дальние родственники, примазавшиеся знакомые, а также «цветы запоздалые»[254] — кое-кто из разорившихся дворянских семей, а то попросту случайно встретившиеся люди, сумевшие втереться в зажиточную семью. Они не научились за свою жизнь делать что-нибудь полезное. Всех их объединяло одно — лень, нежелание по- настоящему работать. Большинство таких людей были все же женщины в возрасте. Спали они обычно на диване или сундуке в коридоре, носили то, что хозяева подарят, вышедшие из моды, надоевшие хозяйке
