подействовали, они сменили тактику и потребовали отходную в надежде, что алкоголь сделает меня более сговорчивым. Но я твёрдо решил не отступать от своего плана и, выпроводив последних гостей в четвёртом часу утра, тронулся в путь.
Рассвет застал нас с проводником посреди степи. Едва мы успели свернуть с дороги в поисках укрытия, как были окружены отрядом конных туземцев. Переговорив о чём-то с проводником, они повели нас к своему хану. Тут я, пожалуй, впервые пожалел, что не дождался губернаторского «сопровождения».
Под конвоем мы прибыли к месту стоянки племени, уставленному множеством чёрных войлочных шатров. Возле самого большого из них мне приказали спешиться и войти внутрь. Там явно шло какое-то важное совещание: человек двадцать сидели кругом, кто на корточках, кто по-турецки, слушая пожилого туркмена с длинной белой бородой. При моём появлении старик смолк, и все головы разом повернулись в мою сторону.
Из радиограмм, поступавших в Тургай, мне было известно, что повстанческие настроения, раздуваемые в местном населении засланными немецкими агентами, затухают и что многие племена готовы обсуждать условия мирного соглашения. Некоторые уже направили в Иргиз своих представителей для переговоров с губернатором. Я надеялся, что мои пленители не являются исключением.
По обычаю, существовавшему в Туркестане, никто не торопился с вопросами. Сперва нам подали национальный напиток – густо настоянный плиточный чай с бараньим жиром и молоком – и домашнее сухое печенье, по вкусу напоминавшее галеты. (Печенье и колотый сахар раздавал старейшина, бросая их по очереди всем сидящим, которым полагалось это поймать.) Затем у меня спросили: «Как погода в Тургае?», «Как здоровье?» И только после этого: «Куда путь держите?» Врать не имело смысла, ибо единственным местом, куда мы могли «держать путь» в этих краях, был Иргиз; поэтому я ответил честно. Последовал вопрос: «С какой целью?» Тут я решил слукавить, сказав, что направлен в Иргиз довести до сведения губернатора о готовности местных племён в районе Челкара к переговорам о мире (то есть буквально повторил содержание одной из недавних радиограмм). Присутствующие стали удивлённо переговариваться. Для них эта информация, безусловно, не была новостью, но они не могли взять в толк, кто мог доставить её в Тургай, отделённый от посёлка Челкар двумя сотнями вёрст степи, которую они контролировали.
Тут мне представилась возможность прочесть свою первую публичную лекцию о радиовещании. Не знаю, много ли они поняли, но выслушали с большим вниманием и даже задали вопрос про радиомачты, назначение коих доселе оставалось для них загадкой. Я объяснил, что при помощи радиомачт можно, находясь в Тургае, говорить с губернатором в Иргизе. Это вызвало оживление, и, посовещавшись между собой, старейшины спросили, что я собираюсь сказать губернатору. Я ответил, что это зависит от них, тем самым косвенно предложив себя в качестве эмиссара. Видимо, они давно искали случая вступить в переговоры с губернатором, ибо немедленно изложили условия, на которых согласятся беспрепятственно пропускать почтовых служащих, позволят восстановить телеграфные столбы и распустят банды.
Услышав, что я согласен передать их требования губернатору, старейшины распорядились выделить нам охрану из нескольких всадников, поручив им сопровождать нас до городской заставы. Мы покинули кочевой лагерь и на исходе следующего дня уже входили в Иргиз.
На квартиру губернатора меня доставил патруль, остановивший нас на дальних подступах к городу. Его превосходительство был уже извещён о моём самовольном поступке радиограммой и не скрывал раздражения. «Добрались? – язвительно спросил он. – Теперь кру-гом! И марш на гауптвахту». Слушать моё сообщение о встрече с повстанцами он не пожелал, и я вышел от него подавленный и растерянный.
Однако и тут мне сопутствовала удача. По дороге на гауптвахту меня перехватил слуга местного сановника, в доме которого квартировал губернатор. Слуга сообщил, что меня желает видеть супруга сановника г-жа К., и предложил следовать за ним. Мы вернулись в дом через чёрный ход и попали на половину сановника. В гостиной меня ожидала дама, в которой я сразу узнал одну из петербургских однокурсниц моей сестры Марии. Оказалось, что на днях губернатор упомянул моё имя в разговоре с её мужем, и с тех пор она постоянно молилась о моём спасении. Выслушав подробный рассказ о моих злоключениях, она стала уверять, что губернатор вспыльчив, но быстро отходчив, и что, успокоившись, он непременно меня примет. Приказав повару накормить меня ужином (что было необычайно кстати, ибо я целый день не ел), г-жа К. отправилась на половину губернатора с миротворческой миссией. Вскоре она вернулась, сияя: «Он тебя ждёт. Только, пожалуйста, ни в чём ему не перечь».
Губернатор начал с неожиданного вопроса. «И как мне прикажете оправдываться теперь перед Петроградом? А ведь непременно спросят, зачем я вас в Тургай с казаками и пушками отправлял, если вы по степи как у себя дома разгуливаете?» Я ответил, что, во-первых, в Тургай мы везли ценное оборудование, которому требовалась охрана. А во-вторых, ситуация в последние дни значительно улучшилась, о чём мне было известно из радиограмм. Зная, что многие мятежные племена ищут возможности примирения, у меня были все основания полагать, что они не станут чинить мне препятствий в дороге. Наконец, я сказал, что миссия, с которой командование направило меня в данную экспедицию, полностью выполнена, и мне необходимо как можно скорее вернуться в столицу для проведения научных экспериментов.
Слушая меня, губернатор расхаживал взад-вперёд по комнате, заложив руки за спину. Затем присел на край письменного стола и скрестил руки на груди. «Вот что я вам скажу, – начал он. – Я готов забыть о вашем проступке при условии, что до конца войны вы никому не разболтаете об этой истории». Я дал честное слово. «В таком случае, завтра же отправляйтесь в Челкар, а оттуда – первым поездом в Петроград. Приказ об этом я подготовлю».
Утром вместе с приказом я получил благодарственное письмо, в котором губернатор высоко отзывался о проделанной мной работе.
По прибытии в Петроград прямо с вокзала я направился с докладом к полковнику М. Он был немало удивлён при виде меня, ибо по школе прошёл слух, будто я сижу в плену у повстанцев. «Как видишь, это не так», – сказал я, памятуя о данном губернатору слове. После чего приступил к докладу.
Революция и бегство 1917-1918
За полтора месяца моего отсутствия обстановка в Петрограде заметно ухудшилась. Участились забастовки (к концу января ими был охвачен уже весь город). Начались перебои с хлебом. Городские службы практически не функционировали. Петроградцы, которые ещё недавно с неослабевающим вниманием следили за событиями на фронтах, надеясь на перелом в нашу пользу, теперь были убеждены, что война проиграна. В воздухе нависло что-то зловещее. Все жили в преддверии неотвратимо надвигающейся катастрофы, хотя в чём она выразится и когда именно грянет, никто не знал. «Скорей бы уже», – говорили многие. Казалось, что хуже быть всё равно не может и любые перемены – к лучшему.
Но когда 17 февраля забастовали рабочие Путиловского завода, никто не придал этому особенного значения[39]. Все полагали, что «катастрофа» случится внезапно, грянет, как гром среди ясного неба, а она нарастала исподволь, постепенно, и привела к таким результатам, которых вряд ли кто-либо ожидал. Эти результаты превзошли самые мрачные прогнозы скептиков. Уверен, что даже те, кто агитировал за революцию, не понимали, чем это обернётся для страны.
Пока дело ограничивалось забастовками, всё ещё можно было остановить. Но после демонстрации на площади перед Московским вокзалом, когда казаки, получив приказ «рассеять толпу», перешли на сторону восставших и убили полицейского пристава, ситуация достигла точки кипения. Пролившаяся кровь[40] сделала революцию необратимой. В тот же день забастовка стала всеобщей: десятки тысяч рабочих стягивались к центру. Солдаты двух элитных петроградских полков, арестовав офицеров, присоединились к демонстрантам[41]. Дальнейшие события хорошо известны. Через несколько дней царь Николай II отрёкся от престола, и власть перешла к Думе.
Трудно описать те первые послереволюционные дни. Город охватило всеобщее ликование. Народ высыпал на улицы, никто не работал. Поскольку людские потери во время восстания исчислялись
