В Европе активно велись исследования по поиску наиболее выгодных флюоресцентных материалов. Практически в каждой стране действовали специальные химические лаборатории, занимавшиеся исключительно этим вопросом. Каждая телевизионная компания использовала свой материал, настаивая на его преимуществах. Цвета варьировались от ярко-жёлтого до практически белого.
Три европейских фирмы наладили успешный выпуск иконоскопов: EMI в Англии, Telefunken в Германии и Philips в Голландии. Иконоскоп EMI назывался «эмитрон» и несколько отличался от нашей базовой модели. Однако модификации были несущественными, и с точки зрения технических показателей «эмитрон» ничем не отличался от иконоскопа RCA. Передающие трубки двух других фирм в точности воспроизводили нашу модель.
Насколько я мог судить, абсолютное большинство европейских инженеров сходилось во мнении, что иконоскоп – единственное приемлемое решение проблемы передающей трубки. Фирмы, не имевшие доступа к иконоскопу, были вынуждены использовать диссектор Фарнсворта, который успешно сканировал фильмы, но был совершенно непригоден для ведения прямых трансляций из студии или с улицы.
Значительные изменения наметились и на рынке телевизионных приёмников (слово «телевизор» вошло в обиход несколько позже). Ранее их выпускали с учётом возможности настройки на одну- единственную волну, поскольку предполагалось, что в каждом большом городе будет всего одна телевизионная станция. По этой причине большинство телевизоров строились по тому же принципу, что и радиоприёмники прямого усиления. Только со временем большинство производителей перешли на супергетеродинный метод[117].
Предложенная нами система передачи звука и изображения по разным каналам с возможностью одновременной настройки на оба была принята за образец практически повсеместно. Споры шли лишь о том, на каких волнах следует передавать звук, а на каких – изображение, чтобы они не создавали друг для друга помехи.
Телевизоры начали выпускать не только фирмы, которые вели исследования в области телевидения, но и те, которые занимались выпуском и продажей радиоприёмников. Поэтому с первого дня телевещания в магазинах появилось множество разнообразных моделей телевизоров, порой весьма различных по своим качествам.
В том, что немецкое правительство больше других интересовалось развитием телевидения, я лишний раз убедился после визита директора одной из крупнейших электронных лабораторий Третьего Рейха. Профессор X. пришёл ко мне в гостиницу в Будапеште, куда я прибыл накануне вечером из Берлина после своего доклада о телевидении на заседании Общества радиоинженеров Германии. Профессор сообщил, что некий высокопоставленный чиновник из ближайшего окружения Гитлера не смог присутствовать на моём докладе, но хотел бы ознакомиться с его содержанием. В связи с чем мой гость от имени правительства хотел бы пригласить меня вернуться на несколько дней в Берлин. «Когда?» – спросил я. «Прямо сейчас», – последовал ответ. Выяснилось, что в распоряжении профессора находится предоставленный вермахтом военный самолёт. Приглашение льстило моему самолюбию, однако у меня были сомнения относительно политических намерений нацистского режима, и я отказался. Мой гость не скрывал разочарования. Судя по всему, он получил приказ доставить меня в Берлин во что бы то ни стало, и теперь его ждал серьёзный нагоняй от начальства.
В тот же день у меня была встреча с профессором Айсбергом[118] – директором Тунгсрамской электронной лаборатории. Он заявил, что мой поступок заслуживает похвалы, и подтвердил мои самые худшие опасения о ситуации в Германии.
Тунгсрамская лаборатория оставила очень яркое впечатление. Венгрия – маленькая страна, и я меньше всего ожидал встретить там столь высокий уровень технической оснащённости и столь убедительные эксперименты. Особенно запомнились опыты профессора Пала Селени, связанные с возможностью сохранения электронного изображения на киноплёнке. Насколько я знаю, применить этот метод в телевидении профессору Селени не удалось, но идея оказалась весьма плодотворной, и много лет спустя на её основе был сконструирован прототип современных копировальных машин.
Устоять перед таким предложением я не смог. Верный своему обещанию, А. встретил меня в Александрии, и мы вылетели на самолёте в Палестину. Я выступил перед группой местных инженеров, и А. устроил мне незабываемую экскурсию. В то время Палестина находилась под Британским протекторатом, и для посещения некоторых областей страны требовался специальный пропуск. За пропуском пришлось отправиться в Иерусалим, где находились посольства Великобритании и США. Для поездки на Мёртвое море, куда я особенно стремился попасть, чтобы взглянуть на копи царя Соломона, плюс к пропуску нужно было получать особое разрешение. Я объяснил работнику посольства, что посещение копей для инженера – не прихоть, а профессиональная необходимость. Только побывав там, можно было понять, как при помощи нескольких механических приспособлений и энергии ветра древние смогли соорудить печи для переплавки меди. Разрешение нам выдали. На обратном пути я не смог отказать себе в удовольствии поплавать, или, точнее, полежать на волнах Мёртвого моря.
Не успели мы приехать в Дамаск, как на моё имя пришла телеграмма-молния от американского консула с настоятельной рекомендацией вернуться в США. Было ясно, что война неминуема. Вечером того же дня мы приехали в бейрутский аэропорт, где творилось что-то невообразимое. Очевидно, консул направил телеграмму не одному мне, и теперь все американцы, работавшие или проводившие отпуск в Палестине, спешили покинуть страну. Только благодаря энергии и расторопности моего провожатого мне удалось получить билет до Рима, заплатив за него втридорога.
В Риме дела обстояли ещё хуже. Италия объявила всеобщую мобилизацию, и все международные рейсы были отменены. Мне же необходимо было через три дня оказаться в Шотландии, где меня ждали с докладом. По опыту прошлых лет я знал, что самые изобретательные люди в Европе – консьержи в больших гостиницах: за приличное вознаграждение они найдут выход из любого положения. Я обратился к одному из них. Набивая цену, консьерж сказал, что сделать практически ничего невозможно, но он попробует. Около полуночи в моём номере зазвонил телефон. Незнакомый мужской голос сказал, что может отправить меня утренним рейсом в Париж, но это будет стоить недёшево. Выбора не было – я согласился. Наутро я приехал в аэропорт, до отказа наполненный измученными пассажирами, которые вот уже несколько дней пытались вылететь из Италии. Меня завели за один из ангаров, где оказался «чартерный» самолёт. Посадка в него уже завершилась, и люди смотрели на меня с осуждением как на опоздавшего. И действительно, стоило мне войти, как трап откатили и мы взмыли в небо, чтобы через два часа благополучно приземлиться в парижском аэропорту Ле Бурже.
Здесь тоже царил ажиотаж, ибо вылеты задерживались. Но по сравнению с Римом, атмосфера выглядела вполне безмятежной. Слегка приплатив, я сумел купить билет до Лондона и вылетел в тот же вечер.
В Лондоне ажиотажа не было вовсе. Здесь были убеждены, что слухи о скорой войне сильно преувеличены. «Это всё блеф, – уверял меня на следующее утро знакомый. – Открой газеты: Италия уже отменила мобилизацию».
Конгресс в Данди открылся строго по расписанию – 31 августа. На другой день мне предстояло выступить с докладом об электронном микроскопе. Моё выступление завершало утреннюю сессию, а во время ланча по радио объявили о начале войны с Германией и о всеобщей мобилизации. Конгресс был распущен, а его участники стали срочно собираться домой.
Организационному комитету удалось зарезервировать мне место на пароход «Атения», отбывавший на следующий день из Ливерпуля в Нью-Йорк. На этот рейс, закончившийся трагически, я не попал из-за отсутствия надлежащего гардероба (о чём было рассказано выше) и отправился в Лондон, рассчитывая
