В то лето одним из самых знаменательных событий в городе была установка телефонов по частной подписке. Происходило это следующим образом: из дома подписчика рабочие протягивали провод к коммутаторной станции. Провод тянули по воздуху, укрепляя его на столбах. Одна из главных линий проходила через площадь перед нашим домом, и, сидя у окна, я с замиранием сердца следил за тем, как её прокладывали. Со временем проводов стало больше – они шевелились на ветру и переливались на солнце, как золотые волосы какого-то сказочного чудовища. Поначалу подписчиков было немного (человек сто на весь Муром), и телефонистки всех знали по именам, поэтому вскоре телефон стал источником всевозможных сплетен. Утром дамы поверяли друг другу свои самые сокровенные тайны, а уже к вечеру, благодаря болтливости телефонисток, подробности их разговоров становились известны всему городу. Пожилые люди относились к новшеству с большим подозрением, и я часто видел, как Николай, старый дедовский слуга, направляется через площадь от дедушкиного дома к нашему, чтобы сообщить матери о намерении деда ей позвонить. «Будьте готовы ответить телефону», – торжественно объявлял он.
Я особенно полюбил телефон за возможность узнавать по нему последние городские новости. Если случался пожар, у телефонистки всегда можно было выяснить все подробности: чей именно дом загорелся, сильно ли горит, сколько пожарных машин отправлено на тушение, быстро ли среагировали, большая ли толпа собралась поглазеть. В некотором смысле, телефон заменял нам городскую газету, которая в ту пору в Муроме ещё не издавалась.
Отец рано понял, что мой брат не станет продолжателем семейного дела (к торговле Николай не проявлял ни малейшего интереса), поэтому я, выражаясь высоким слогом, стал последней надеждой отца. С ранних лет он пытался приобщить меня к своим занятиям: брал с собой в поездки, объяснял принципы ведения дел. Нередко мне доводилось бывать в его кабинете, где он принимал заезжих купцов. Конечно, о чём они говорили, я не понимал, но наблюдать за происходящим мне нравилось. Обычно, должным образом отрекомендовавшись, купец усаживался в кресло, и отец предлагал ему сигару. Сигарных коробок было две: одну, размером побольше, отец оставлял на столе, и, как правило, угощал из неё. Другую, маленькую, держал под замком в верхнем ящичке стола и извлекал её только для особенно важных посетителей. Дальше происходило вот что: получив сигару из большой коробки, купец первым делом смотрел на ярлык, затем подносил к носу, потом раскуривал и, глубоко затянувшись, отпускал комплимент табаку. Купец, получавший сигару из маленькой коробки, делал всё то же самое, но табак не хвалил. Я не понимал – почему? И однажды поставил эксперимент. Дождавшись, когда отец оставит ящик стола открытым, я переложил часть сигар из большой коробки в маленькую, а из маленькой – в большую. Что будет? Заметит ли кто-нибудь из купцов подмену? Но нет: никакой реакции. Тогда я решил попробовать обе сигары сам, но уже после первой затяжки закашлялся и стал задыхаться. Вызвали врача, который быстро установил причину. Конечно же, я был наказан. И думаю, именно та неудачная попытка навсегда отбила у меня охоту курить.
Пассажирские пароходы отца регулярно курсировали между Муромом и Нижним, и уже в младших классах отец поручил мне фиксировать время прибытия и отправления этих судов в Муромском речном порту. Летом он часто отправлял меня в Нижний с разными мелкими поручениями. Это занимало обычно три-четыре дня – когда я «представлял хозяина». При этом я подвергался разным соблазнам, включая выпивку, но, слава Богу, не приобрёл дурных привычек. Во многом благодаря нашему старому корабельному стюарду, который меня опекал.
Когда я подрос, отец стал давать мне более серьёзные поручения, связанные с делами компании. Два из них мне особенно хорошо запомнились.
Первое относится приблизительно к 1898 или 1899 году. Зима тогда выдалась ранняя, внезапно наступившие холода сковали Оку, и одно из наших судов застряло во льдах верстах в пятидесяти от Мурома. Поскольку зимой суда обычно готовили к новому навигационному сезону (их подкрашивали и ремонтировали в специальных доках), отцу ничего не оставалось, как проводить ремонт непосредственно на месте зимовки судна. Он расселил рабочих по избам в соседней деревне и незадолго до Рождества поручил мне поехать и посмотреть, как продвигаются работы. Меня снарядили в дорогу: в сани, запряжённые парой гнедых, уложили ворох тёплой одежды, провианта на несколько дней и наказали старому вознице за мной приглядывать. Выехав на заре, мы рассчитывали добраться до судна засветло. Поначалу дорога была ровная, разъезженная, в основном, по руслу замёрзшей реки, и сани шли быстро. Но потом начались наметы, колея пропала, и мы то и дело увязали в сугробах. Когда стемнело, до судна, по моим подсчётам, оставалось ещё не менее пяти вёрст. Ночь выдалась безлунная, и вскоре дорога совсем пропала из виду. Мы продолжали ехать в кромешной тьме, полагаясь на лошадей, но вознице казалось, что они увозят нас в сторону от дороги. Чтобы отвлечься и скоротать время, он принялся рассказывать страшные истории про убийства в нашей округе и, порядком застращав меня, кажется, и сам испугался. Вдруг мы услышали лошадиное фырканье и скрип снега под полозьями саней, катящих позади нас. Вот когда душа ушла в пятки! Возница подстегнул лошадей, погнал, но потом резко натянул повод. Мы замерли, прислушиваясь к скрипу приближающихся саней. Тут мой возница совсем потерял голову, пустил лошадей в галоп, и вскоре чудесным образом они вынесли нас к деревне.
На ночь мы остановились в крестьянской семье, которая, по обыкновению, приняла нас очень радушно. Утром я отправился к судну и впервые увидел, как производится ремонт днища в отсутствии сухого дока. Первым делом во льду под повреждённой частью прокладывали траншею. Эта работа занимала обычно несколько недель, ибо лёд снимали послойно («вгрызались», – по выражению рабочих). Сначала делали прорубь, за ночь вода в ней промерзала на несколько сантиметров вглубь, а утром верхний слой свежеобразовавшегося льда вновь кропотливо соскабливали. Когда траншея достигала нужного размера, переходили непосредственно к ремонту. В нашем случае рабочим предстояло заменить стальной лист обшивки размером приблизительно полтора на два метра. Убедившись, что дело движется споро, я вернулся домой и подробно рассказал отцу о ходе этой непростой операции.
В другой раз отец отправил меня в Ярославль, где у него был мукомольный завод. Мне надлежало выяснить, почему перестали приходить донесения от нашего управляющего. Я поехал на поезде, предварительно послав управляющему телеграмму с просьбой встретить меня. Однако на вокзале он не появился, и мне пришлось провести ночь на постоялом дворе, где клопы свирепствовали нещадно. Поутру я нанял сани, запряжённые парой лошадей, и велел ямщику отвезти меня к дому управляющего, который жил верстах в тридцати от города. По дороге мы попали в метель и до места добрались только глубокой ночью. Дом управляющего был занесён снегом по самые ставни, дорожки в палисаднике не расчищены. На наши окрики никто не отозвался, поэтому пришлось пробираться через сугробы к двери и взламывать замок. Войдя в нетопленый дом, я попросил ямщика разжечь керосиновую лампу, и в её тусклом свете мы различили постель, и на ней управляющего. Он был мёртв. В ужасе мы выбежали на двор, сели в сани и помчались на поиски ближайшей деревни, где разбудили пристава. Пристав отправился за врачом, и все вчетвером мы вновь вернулись к страшному дому. Осмотрев тело, врач сообщил, что управляющий, скорее всего, скончался больше недели назад. Я отправил телеграмму отцу, и он велел мне оставаться в Ярославле до приезда одного из его муромских служащих. Ту поездку я ещё долго вспоминал с ужасом. Поначалу моим обучением ведала старшая сестра Анна, но когда она уехала в Петербург держать экзамены в университет, меня отдали в частную школу, готовившую детей к поступлению в реальное училище. Об этой школе у меня остались очень тёплые воспоминания. Во-первых, мне нравились сами занятия, и я всегда расстраивался, если по болезни или из-за плохой погоды приходилось их пропускать. Но ещё больше мне нравилась учительница Елизавета Ивановна – добрейшая женщина, относившаяся к каждому ученику с поистине материнской заботой. В день, когда меня приняли в первый класс реального училища, вместо радости я испытал горечь, впервые по-настоящему осознав, что мы расстаёмся. Уверен, что любовь к знаниям, к
