оставляет хлеб для Пани (свой кочегарский паек), оставляет его возле одной из будок Раков, а уж родичи, поделив его, приносят ей домой.
Не прошло и недели, как воловьей шкуры на балке не стало. Забрали ее, вероятно, ночью, потому что еще накануне Журба видел ее, ненароком заглянув в овин. За такой шкурой, к тому же еще и не совсем вывяленной, должно быть, приходят вдвоем, одному с ней не управиться. Журба был уверен, что забирает шкуры кто то из Зеленых Млынов, и притом кто то из недальних оседей, ведь маловероятно, чтобы за этим добром возвращались те, кто так аккуратно развешивает его на балке, полагая, что это достаточная плата хозяевам за овин Парнасенок и за умение хранить тайну. После исчезновения последней шкуры Журба наконец понял, что он стал жертвой ужасного парадокса: воры то полагают, что шкуры с балки берет не кто иной, как он, Журба! Теперь эти таинственные пришельцы имеют все основания считать его своим молчаливым сообщником, ведь они так или иначе платят ему, а попросту говоря, делятся с ним, как и наддежит истинным «рыцарям» воровского этикета. Дальнейшая эксплуатация овина не предвещала Журбе ничего хорошего, и он в коцце концов вынужден был обратиться за омощью к товарищу Македонскому. Однажды ночью кто то постучал в боковое оконце, выходившее на заросли терновника.
— Кто там? — спросил Журба, уверенный, что это те самые воры.
— Отоприте. Свои.
— Кто — свои? Я никого не жду. Оставьте меня в покое.
С кровати вскочила Мальва, отстранила Федора от окна.
— Ступайте отсюда! — сказала она. — Мы вас не трогаем. Чего вам от нас надо?
Те выбрались из чащи, перешли к другому окну, постучали настойчивее. Когда Журба снова подошел, к стеклу были прижаты пальцы, а над ними — расплющенный нос. Журба внимательно разглядывал лицо.
— Македонский?! — изумился он. Человек за окном приложил палец к губам. Журба отпер ему и впустил в сени.
— Что же вы сразу не сказали? Заходите, пожалуйста!
— Тише. Они могут сейчас прийти.
— Могут. Как раз их время.
Македонский показал на троих, сопровождавших его.
— Вынесите им воды и спите с богом…
— Сейчас. — Журба сбегал и вынес кружку.
— Ведерко бы, — попросил Македонский. — Поужинали селедочкой и теперь умираем от жажды.
Федор вынес ведерко.
— Между прочим, ведерко следовало бы оставлять на ночь у колодца. Для воров, — Македонский улыбнулся, беря ведерко с остатками теплой воды. Воду он выплеснул на траву, а ведерко подал милиционеру. — Принеси, Свитлишин, свеженькой.
— А где тут колодец? — спросил Свитлишин у Журбы.
— Вон там, на лугу, родничок маленький. Не очень взбаламучивайте. — И, обращаясь к Македонскому Подводу они оставляют в глинищах… Может, мне одеться?
— Нет, нет, зачем же? Идите, отдыхайте, извинитесь за нас перед супругой. Женщине тут страшновато.
Журба улыбнулся.
— Вы ее знаете.
— А кто такая?
— Мальва Кожушная из Вавилона…
— Вот как! Ты представляешь, Степа, какая женщина живет в этой хате?
— Самая обыкновенная, — сказал Журба.
— Вот, Степа, что делает с людьми любовь… А ты говорил, что любовь — выдумка поэтов.
— Разве я? Это Свитлишин говорит.
— Чтоб он там лягушат не набрал, — сказал Журба. До определенного момента он тоже был убежден, что любви нет.
— Свитлишин, осторожно, там лягушата…
— Ничего, они холодные, — проговорил Свитлишин уже возле родничка. Потом слышно было, как он лег на живот и зачерпнул воды.
— Идите. Дверь можете не запирать. Стража надежная. Да извинитесь перед Мальвой. Света не зажигайте. Спите. Ночь как ночь…
Журба потом слышал, как они по очереди пили воду, позвякивая кружкой в ведре. Кто то выплеснул лягушонка, может быть, Македонский, и сам пошел к роднику. Потом во дворе и в Зеленых Млынах все стихло — ни звука, одни лишь ночные поезда глубоко и устало распахивали ночную тишь то в один конец, то в другой и затихали где то на самом краю ночи. Ни Мальва, ни Журба до рассвета не спали, ждали, что вот вот те, кого ждет Македонский, проведут свою последнюю жертву по двору в овин.
— Он с маузером? — спросила Мальва. — С маузером.
— А сколько их?
— Четверо.
— А тех сколько бывает?
— Вроде столько же. Вола или корову лучше всего делить на четверых, пятый уже лишний. Хотели, аспиды, меня в сообщники взять. Представляешь?
Мальва улыбнулась.
— А может, они имели в виду меня?
— Ты что, Мальва?
— Я совершенно серьезно. Настоящим ворам необходимо иметь в сообщниках женщину. Тогда никакой Македонский их не поймает. Женщину они посылают на разведку днем, а сами выходят на дело ночью.
— Откуда ты это знаешь?
— Я когда то встречалась с крупным конокрадом.! Недолго, правда. Одно лето. Он мне и рассказывал об этих тонкостях.
— И ты ходила… на разведку?
— Нет. Я смеялась. Это было на Абиссинских буграх. В Вавилоне. Как раз умирал Андриан… Он гнал меня от себя, верно, не хотел заразить чахоткой, вот я и ходила на Абиссинские бугры…
— А что с конокрадом?
— В последний раз я видела его три года назад, весной, скрывался в коммуне от Македонского. Как раз в ту ночь приехал Соснин, и мы вместе прогнали того (с мансарды. Он залезал туда по веревке и спал там. А потом исчез. Нет его и по сей день. Как в воду канул. Брат у него в Вавилоне. Председателем сельсовета — Лукьян Соколюк.
— Так это ты про Данька?
— А вы что, знали его?
— В одной роте служили, у генерала Брусилова. Я первого призыва, а он, вроде, третьего. Да, третьего. Свежее пополнение, перед контрнаступлением. У меня
уже тогда был «георгин», за Бельцы. Убило офицера,
и я поднял роту.
— Вы?
— Мальва, я уже не молод.
— Где же ваш «Георгий»?
— В Конских Раздорах. Лежит у матери в сундуке.
Когда-нибудь покажу, как поедем. Между прочим, мать очень хочет тебя видеть. Старенькая уже…
— Вон вы какой, Журба…
— Обыкновенный… А Данько мне нравился. Настоящий был солдат. Мы прозвали его Цыганом. За то, что лошадей неистово крал в соседних полках.
— На фронте?!
