лемковских молодичек, когда они расходятся из агрошколы, которую завел здесь вместо ликбеза Федор Журба.
Его, бывшего пастуха, вероятно, тешило, что он знал теперь во сто крат больше хозяек тех коров, которых когда то пас, получая плату до того ничтожную, что увеличение числа голов в стаде почти не выводило его из нужды, а в ней он пребывал еще с тех пор, когда батрачил у Гордыни.
Теперь же именно он, а не те великие свекловоды, на которых держались когда то Зеленые Млыны, учил, как сажать, как выращивать, как ставить рекорды по сахарной свекле, хотя сам за всю свою жизнь не вывез в Журбов ни одного воза собственной свеклы. При всей своей скромности и робости Журба теперь относился к себе намного серьезней, чем те, кого он до поздней ночи учил в холодном каменном доме спесивого Гордыни, сбежавшего в двадцатых годах за рубеж, куда этот богач загодя перевел и капиталы. Молодицы, знавшие предысторию возникновения агронома Журбы, посмеивались. Ведь когда встал вопрос, кого посылать учиться на агронома, на собрании в один голос назвали Журбу, чтобы избавиться от него в Зеленых Млынах, чтоб лишить молодой колхоз самого пламенного сторонника и защитника. Аристарх Липский, доверчивый, как ребенок, выполнив волю масс, вскоре ощутил размер утраты. Он лишился едва ли не самой крепкой опоры, чувствовал себя в Зеленых Млынах без Федора куда более шатко, но возвращать Журбу из Белой было уже поздно, да и неловко (студенту тогда уже перевалило за тридцать), а когда он узнал, что тот после Белой осел в Ко зове и читает на курсах, так прямо места себе не находил.
Другому, может, и было бы все равно, но Аристарх во что бы то ни стало хотел заполучить в Зеленые Млы ны ученого агронома, и не какого нибудь, а только Журбу. Он и вырвал его, можно сказать, из первых объятий Мальвы, которая тогда только пришла на курсы. Всего один раз удалось ей привезти агронома с курсов в Вавилон, а во второй раз его видели уже на свекольном балу. Он прибыл из Зеленых Млынов вместе с лемками, которые хоть раз да поглядели на настоящий Вавилон.
Хата Тихона и Одарки, говорят, и при них была такая же пустая — как после конфискации. Ни кровати, ни сундука, ни лавки у стены. Только стол, что стоял на четырех кирпичах, чтобы не врасти в земляной пол, да еще нары, тоже на кирпичах, застланные потертой мешковиной. В посудном шкафу одна миска — вот и вся посуда; даже лопаты для хлеба не было в углу у печи.
Тихон был высокий, молчаливый, с каштановыми вихрами, которые торчали на голове словно просмоленные— говорили, что ветер свистел в них, будто в хвое. А нос у Тихона был похож на сосульку, только намерзшую не так, как намерзают сосульки под крышей, когда после оттепели ударит мороз, а толстым концом вниз, начинаясь почти с ничего, с капельки меж лохматых бровей, напоминавших стреху. Когда Тихон чихал, Одарке казалось, что нос у него вот вот отвалится. А чихал он громко, в охотку, долго, приговаривая: «Честь имею, честь имею». И еще у Тихона были на диво длинные руки, доставали ниже колен, до самых голенищ. Обороняясь от собак, Тихон хлопал ими по голенищам, не нагибаясь; и собаки, видя, что перед ними что-то слишком уж длиннорукое, сразу угомонялись. Глаза Тихона, добрые, ласковые, сидели так глубоко, что солнце до них не добиралось, и они словно бы всегда светились в тени. А Одарка была ростом невысока и потому, когда они направлялись из дому гостевать, не шла рядом с Тихоном, а семенила за ним на некотором расстоянии.
Выходили они всегда в обеденную пору. Не было случая, чтобы Тихон и Одарка обманулись в своих расчетах, к кому пожаловать на обед в тот или иной день. «Мир дому…» — говорил Тихон на пороге и начинал чихать, пропуская вперед Одарку. Та сразу же принималась расхваливать запахи, которые, мол, и на улице почуешь — так хороши. «Честь имею, честь имею», — говорил Тихон чихая. Их приглашали к столу, на горячую поджарку, а то и на итерницы (кровяную колбасу), — Тихон еще на заре видел со своего бугра, как на этом дворе за овином коптили поросенка. Застольную беседу брала на себя Одарка, а Тихон ел молча, только изредка вставлял словечко в честь хозяев. Он умел держаться за столом учтиво, не как случайный приблуда, а как желанный и высокий гость.
Когда же им доставалось еще и по чарочке, то из гостей они выходили под ручку и пели на два голоса всегда одну и ту же песню. Одарка свое, а Тихон свое:
И сейчас еще говорят в Зеленых Млынах: «Запоем ту, Тихона и Одарки». Если Тихон долго не выводил Одарку в гости, она пропадала с тоски, говорила: «Чем такое житье, пойду лучше под почтовый…» Когда кто-нибудь в Зеленых Млынах, ища легкой смерти, решался броситься под поезд, то не под какой нибудь, а только под почтовый, под «классный». Ну есть ли, скажите, смысл погибать под каким то там товарным, на котором, кроме «Гаврилы» в тулупе на последней площадке, никого больше и нет, так что некому и поскорбеть о твоей гибели, разве что в Зеленых Млынах потом скажут: «мужчина под поезд попал» или «женщина под поезд попала». И только потом поинтересуются, кто именно. Зато, если поезд почтовый, тут тебе сразу же и остановка, и переполох, и пассажиры разнесут весть о твоей смерти по всему свету. Что ни говорите, а ведь и самоубийца думает о бессмертии. Один такой поезд — из Одессы — вот уже полстолетия, чуть ли не с тех пор, как проложили железную дорогу, проходит через Зеленые Млыны как раз в обед, минута в минуту. Он издавна служил селу как бы часами, по которым ставили в хатах ходики, а у кого их не было, те тут же садились за стол обедать. Имело значение еще и то, что именно под этот поезд бросился Марко Гордыня, подло обманутый и вдрызг разоренный старшим братом Михеем. Бывают поступки, которые люди слепо берут за образец. Вот Одарка и отправлялась, разодетая, как на праздник, под этот самый поезд. Идти ей надо было через все Зеленые Млыны, так что Тихон нагонял ее уже где то на полдороге, силком возвращал домой и тут же в обед вел «гостевать» (так они называли эти свои походы). И они снова попадали туда, где надеялись отведать если уж не колбаски, то либо налистников с творогом, запеченных в горшочке, либо вареников с потрохами, либо, наконец, тушеной баранины, чей аромат Тихон улавливал на большом расстоянии.
Так они и жили, пока кто то не пожаловался на них в сельсовет. Дескать, спасу от них нет, не пора ли приструнить лодырей? Верно, жалобщик был из тех, на чьи обеды они зачастили. Вызвал их обоих Липский (колхоза тогда еще не было, и он правил в сельсовете). Усадил рядком на лавке. У Тихона от страха руки свисали до полу, а Одарка свои молитвенно скрестила на груди. Их ведь еще никогда не звали в сельсовет, поскольку они не могли ничего задолжать ни Зеленым Млынам, ни государству. А тут Аристарх и давай:
— Вот, стало быть, вы какие? Гм…
— Какие же? — переспросил Тихон и подтянул руки на лавку, почувствовав, что именно они бросились в глаза председателю.
— Гордость наша — Тихон и Одарка… Дух наш…
— Это мы…
— Мы, — подтвердила Одарка.
— Что же вы позорите бедняцкую честь? Мозолите глаза врагам нашим. В глотку им заглядываете… Объедаете их…
— Мы? — ужаснулась Одарка. — Да мы же им отрабатываем, обдиралам. Я для них перо щиплю утиное и гусиное. Коноплю вымачиваю в прудах. Потом всю зиму пряду для них двенадцатку [], чтоб она им
