Прикарманить каких-нибудь два франка!.. Да имей ты, черт тебя подери, хоть немного уважения к самому себе, скотина ты эдакая!.. По мне, уж лучше опустоши кассу и прокути все деньги с актрисами!..
Майора глубоко возмущала постыдная мизерность этих мошенничеств. К тому же его бесило еще, что он снова остался в дураках, и на этот раз его провели опять при помощи тех же фальшивых счетов, таким простым и вместе с тем глупым способом! Он поднялся с места и целый час взволнованно шагал по своему кабинету, не зная, как поступить, и громко бросая на ходу фразы:
— Что и говорить, конченый человек... Надо что-то предпринять... Даже если я каждое утро буду задавать ему трепку, уверен, что это все равно не помешает ему после полудня прикарманить какой-нибудь трехфранковик!.. Но где он, разрази его гром, проматывает все это? Никуда не ходит, ложится спать в девять часов, и все, кажется, у них так славно и прилично?.. Неужели у этой свиньи имеются еще какие- нибудь тайные пороки?
Снова сев за письменный стол, майор подсчитал, что недостача равняется пятистам сорока пяти франкам. Где взять эти деньги? Как на грех, приближалась ревизия. Достаточно, если их чудаковатому полковнику взбредет в голову проверить хотя бы один счет, чтобы сразу все открылось. И на этот раз Бюрлю крышка!
Эта мысль сразу же привела майора в себя. Он перестал ругаться и словно оцепенел, мысленно представив себе г-жу Бюрль такой же гордой и непреклонной в своем отчаянии. У него самого сердце разрывалось от жалости к ней.
— Что ж, ничего не поделаешь, — пробормотал он. — Прежде всего надо разобраться во всех плутнях этого мерзавца, а уж потом будем действовать.
Он отправился к Бюрлю на службу. С тротуара он заметил промелькнувшее в полурастворенной двери женское платье. Думая, что он напал на след, майор прокрался туда и стал прислушиваться. Это была Мелани. Он узнал ее грудной голос полнотелой женщины. Она жаловалась на «господ из диванной», упоминала о каком-то векселе, по которому не в состоянии была уплатить, говорила, будто у нее сидит судебный исполнитель и все ее имущество пойдет с молотка. Но так как капитан еле отвечал ей и твердил, что у него нет ни гроша, она в конце концов разразилась слезами. Она обращалась к нему на «ты», называла своим любимчиком. Но тщетно прибегала она к сильно действующим средствам — ее чары не возымели должного эффекта, ибо Бюрль глухим голосом повторял: «Никак не могу! Никак!» Когда Мелани час спустя удалилась оттуда, она была буквально в бешенстве. Майор, озадаченный неожиданным оборотом дела, с минуту переждав, вошел к капитану. Он застал его одного, совершенно спокойного на вид. Несмотря на бешеное желание назвать его трижды подлецом, майор ничего ему не сказал, решив сначала разузнать всю правду.
В кабинете капитана не чувствовалось ничего предосудительного. На плетеном кресле у черного письменного стола лежала добропорядочная кожаная подушка. В углу виднелся накрепко запертый, без единой щели, несгораемый шкаф. Наступало лето. В раскрытое окно вливалось пение какой-то пичужки. Все кругом выглядело в высшей степени чинно. Папки распространяли внушающий доверие запах старой бумаги.
— Скажи, пожалуйста, мне это не показалось, что, когда я сюда входил, от тебя вышла эта шкуреха Мелани? — спросил Лагит.
— Да, — произнес Бюрль, пожав плечами. — Она опять приходила меня изводить, чтобы я ей дал двести франков... Но не то что двухсот франков, десяти су — и то я ей не дам...
— Вот как! — подхватил майор, желая выведать правду. — А мне говорили, что ты опять к ней ходишь.
— Я? Вот уж нет! Хватит с меня таких бабищ!
Лагит ушел в большом недоумении. На что в конце концов мог Бюрль ухлопать эти пятьсот сорок франков? Неужели этого мерзавца, кроме женщин, тянет еще к картам и вину? И Лагит решил в тот же самый вечер неожиданно нагрянуть к Бюрлю. Быть может, заставив его разговориться или порасспросив мать, он наконец разузнает, в чем дело. Но днем у него отчаянно разболелась нога. Вот уже несколько времени, как она донимала его, и чтобы меньше хромать, он вынужден был пользоваться палкой. Палка приводила его в отчаяние, и он с бессильной злобой говорил себе, что теперь-то он попал в настоящие инвалиды. Однако вечером, сделав над собой усилие, он поднялся с кресла и, опираясь на палку, в темноте поплелся на улицу Реколе. Когда он туда добрался, было ровно девять часов вечера. Входная дверь внизу была полуоткрыта. Остановившись, чтобы перевести дух, на площадке третьего этажа, он с удивлением услышал доносившиеся сверху голоса. Ему показалось, что он узнает голос Бюрля. Из любопытства он поднялся выше. В глубине коридора сквозь неплотно притворенную дверь пробивалась полоска света. Но при звуке его шагов дверь захлопнулась, и он оказался в полной темноте.
«Что за вздор! — подумал он. — Наверное, какая-нибудь служанка ложится спать».
Все же, тихонько пробравшись поближе, он приложил ухо к двери. Разговаривали двое. То были бесстыжий Бюрль и уродина Роза.
— Ты мне обещал три франка! — сердито говорила девчонка. — Давай три франка!
— Милочка, я тебе завтра обязательно их принесу, — молящим голосом отвечал капитан. — У меня их сейчас нет... Ты ведь знаешь, я всегда держу слово.
Она, по-видимому, сидела уже раздетая на краю складной кровати, при каждом ее движении издававшей скрип. Капитан, переминаясь с ноги на ногу, стоял возле нее.
— Будь паинькой, подвинься!
— Уйдешь ли ты от меня! —своим хриплым голосом вскричала Роза. — А то я сейчас как закричу и расскажу все старухе, там, внизу... Ну что же, ты дашь мне три франка?
Она с упрямством заартачившегося животного, не желающего тронуться с места, не переставая бубнила про эти три франка.
Бюрль сердился, хныкал. Затем, чтобы ее задобрить, он достал из кармана банку варенья, которую утащил у матери из буфета. Роза завладела банкой и тотчас же принялась поедать варенье без хлеба ручкой вилки, валявшейся у нее на комоде. Оно показалось ей вкусным. Но когда капитан решил, что уже умилостивил ее, она все тем же упрямым жестом оттолкнула его прочь.
— Плевать я хотела на твое варенье!.. Выкладывай три франка, да и только!
Услышав это нахальное требование, майор поднял было палку, намереваясь разнести ею дверь. Он задыхался от ярости. Окаянная девка, будь она проклята!! Подумать только, что капитан французской армии польстился на такое!.. Сразу же забыв про все прежние проделки Бюрля, он был готов собственными руками задушить эту мерзкую тварь за ее наглость. С такой-то харей, да еще торговаться вздумала! Да это она должна была бы приплатить!.. Однако он сдержался, желая услышать, что будет дальше.
— Ты меня сильно огорчаешь, — твердил капитан. — Ведь я был так добр к тебе... Я подарил тебе платье, затем сережки, а потом часики... Ты даже и не носишь моих подарков.
— Очень нужно!.. Чтобы их портить... Они у папаши, мои вещи.
— А деньги, которые ты у меня выпросила?
— Папаша пускает их в дело.
Наступило молчание. Роза, по-видимому, колебалась.
— Слушай, если ты побожишься, что завтра принесешь мне шесть франков, то я согласна... Стань на колени и побожись... Нет, на колени!
Майор Лагит, которого передернуло от отвращения, отошел от двери и, прислонившись к стене, постоял на площадке. Ноги у него подкашивались, и он, точно саблей, размахивал палкой в непроницаемой тьме лестничной клетки. Теперь-то, черт возьми, он понял, почему эта скотина Бюрль не вылезает из дому и в девять часов вечера ложится спать! Вот тебе и остепенился, черт его подери, да еще с такой грязной кочерыжкой, которую самый последний солдат погнушался бы подобрать из помойной ямы!
Но почему же он тогда, черт подери, бросил Мелани?
Что теперь делать? Войти туда и как следует накостылять шеи этим двум скотам?
Это было первое, что ему пришло в голову. Но он тут же отверг эту мысль — его остановила жалость к бедной старухе, там, внизу. Самое правильное — не трогать их, пусть валяются в своем собственном навозе. Из капитана все равно ничего путного не выйдет. Если человек дошел до такого, то лучше уж раз навсегда с ним покончить, как с отравляющей воздух падалью. Сколько ты его ни тыкай носом в его же собственные нечистоты, он назавтра опять примется за прежнее и под конец опустится до того, что будет
