перестала креститься и, широко размахнувшись, запустила в голову полупустой банкой. Брага потекла по бледно-зеленым обоям. Голова скрылась, но на ее место тут же влезло аж несколько рук – которые зеленые, со слезшими ногтями, а которые и совсем кости, покрытые остатками гниющей плоти и жирными белыми червями. Надо понимать, что мертвецы поняли, что Мария Лукьяновна прячется в доме, и теперь пытались туда поскорее попасть. Снаружи раздавалось урчание и бормотанье, кто-то громко, на одной ноте, выл.
Разлетелось стекло во втором окне.
– Ах вы, сволочи! – закричала Мария Лукьяновна, в сердцах потрясая кулаками. – Я вам дорожки подметала! Я говно птичье с вас вытирала! Что ж вам надо от меня, прости господи?!
Мертвецы на мгновение притихли, словно прислушивались, потом залопотали с новой силой. Разбилось третье окно, с другой стороны дома.
– Да что ж делается?! Брежнев, что ли, помер, не дай господь?! Или война?! – Мария Лукьяновна опомнилась, вскочила с кровати и включила телевизор. Черно-белый «Рекорд» загудел, прогреваясь, потом выдал изображение – на сцене плясали балерины в паскудных коротких юбках, высоко задирая ноги. Наверное, войны все же не было, хотя насчет Брежнева оставались вопросы. Махнув рукой, Мария Лукьяновна нагнулась, откинула половик и открыла люк погреба. Затем подхватила с пола кочергу, спустилась вниз и захлопнула за собой тяжелую крышку.
– Буду тут сидеть, пока не сдохну, – сказала она сама себе, закрывая люк на шпингалеты. – Картоха есть, варенье есть, канпот есть, капуста квашеная тоже… И бражки целая фляга.
С этими словами смотрительница кладбища звонко шлепнула ладонью по боку сорокалитрового алюминиевого бидона, украденного с молочной фермы.
В пустой комнате звучала музыка Чайковского – балет «Лебединое озеро» в хореографии Мариуса Петипа, но ожившим мертвецам на это было совершенно наплевать.
Да они и плевать-то не могли.
Первый секретарь райкома КПСС Зыбин был уже в курсе. Когда Дворецкий и Обуваев мимо оторопевшей секретарши вошли в кабинет, в нем сидели сам Зыбин, председатель райисполкома Макаренко и замначальника милиции майор Попа. Попа был молдаванином, которые порой назывались еще более богомерзко, но среди жителей среднерусской полосы обладатель такой фамилии никаким авторитетом, ясное дело, пользоваться никак не мог. В устных речах и докладах Попу аккуратно именовали с ударением на последнюю букву – на французский манер, но в народе ударение ставили как привыкли сызмальства, а в основном так и вообще звали несчастного майора на букву «Ж».
Все трое внимательно смотрели в телевизор – цветной «Садко», где на сцене плясали балерины в паскудных коротких юбках, высоко задирая ноги.
– Ничего не понимаю, что происходит, – грустно сказал Зыбин, не обращая внимания на вошедших. – В обком звоню – говорят, сами перезвонят, потом трубку перестали брать… В облисполкоме та же хреновина… Куда Фирсов делся?
– У него обед, Илья Ильич, – вставил Попа.
– Сам он обед, – гулко брякнул главврач.
Три пары глаз повернулись к нему.
– В смысле? – спросил Попа.
– А вы как здесь оказались? – спросил Зыбин.
– Э-э… – сказал Макаренко.
– Сожрали полковника, – подтвердил Обуваев. – У нас там внизу водитель, он тоже может подтвердить. Мертвецы ожили и сожрали.
– Вы что там, пьете у себя в больнице?! – рассвирепел первый секретарь. – У меня тут хулиганы… народные волнения, как в Новочеркасске, не дай бог! Люди звонят, черт знает что несут, в обкоме не мычат не телятся, еще и вы с мертвецами!
– Мы серьезно, Илья Ильич, – сказал Дворецкий и сел на стул, хлипко заскрипевший под огромным телом главврача. – Не знаю, эпидемия это или, может, Америка бактериологическое оружие применила, но в морге у нас мертвецы ожили. И на кладбище, похоже, тоже.
– Нам на лекции в области рассказывали, за границей кино такое показывают – как мертвецы оживают и всех едят, – сообщил Макаренко. – Называется фильмы ужасов.
– Мужики, вы совсем охренели? Что я, в обком про мертвецов докладывать стану?! – воззрился на собравшихся первый секретарь. – Меня ж снимут сразу. Потом даже на сушзавод начальником цеха не возьмут.
– Кстати, сушзавод… – пробормотал задумчиво главврач. – Там же тоже кладбище Варваринское совсем рядом… Да и от нас недалеко…
Зазвонил телефон. Зыбин снял трубку, послушал, передал Попе:
– Тебя.
Майор, сглотнув слюну, спросил:
– Але? Попа у аппарата.
Все таращились на милиционера. Тот молчал, кивал головой, потом вытер ладонью пот со лба, решительно сказал в трубку:
– Открывайте оружейку. Под мою ответственность. Фирсов… Фирсов погиб. Как-как, так! Все, выполняйте!!
Рычаги телефона звякнули.
– Мы потеряли пять человек. Шесть – с полковником… – убитым голосом сказал Попа. – В обоих школах пока тихо, там наши, занятия прекращены, детей – по домам… вот только как по домам? Родители ж на работе или вообще черт знает где они теперь… УВД консультируется с Москвой, наши с ними связывались – везде так. Во всем Союзе. Звоните в обком!
– Я не могу, – начал было объяснять первый, но майор вскочил, треснул кулаком по столу и закричал:
– Звоните в обком! Я коммунист, я, если что, свой билет положу, на себя все возьму! Говорят же – во всем Союзе так!
Зыбин потянулся к телефону. Неожиданно музыка Чайковского, лившаяся из динамиков «Садко», прервалась, экран погас, появилась настроечная таблица.
– Опа, – сказал Попа.
– И связи нет, – добавил Зыбин, бросая трубку прямо на стол. Сказал он это с некоторым удовлетворением, потому что звонить в обком теперь уж точно не приходилось. Обуваев посмотрел в строгие глаза ленинского портрета, висящего на стене, хотел сказать что-то неуместное, но тут в приемной дико завизжала секретарша. Первым туда бросился майор, за ним – Дворецкий, Обуваев успел третьим.
Секретаршу жрал покойник. Причем это был вовсе не кладбищенский покойник или тварь из морга, а продавщица из коопунивермага Люся, у которой еще вчера вечером Обуваев покупал батарейки для электрического будильника. Люся была в окровавленном рабочем халате голубого цвета, белокурые волосы с кудрявой «химией» содраны с черепа и свисали на спину. Схватив секретаршу за пышный бюст, продавщица с наслаждением грызла левую грудь. В зрелище этом было нечто непристойно-манящее, но разглядывать никто не стал. Попа схватил левой рукой покойницу за плечо, отшвырнул к несгораемому шкафу, правой рукой вынул из кобуры «Макаров» и два раза выстрелил Люсе в грудь. Люся ударилась спиной о железную стенку шкафа и сползла на пол, но тут же начала неуклюже подниматься, щелкая зубами. В полуоторванном ухе блестела золотая сережка с фальшивым рубином.
– Сучка, – коротко сказал Попа и выстрелил еще раз.
Пуля попала в живот, Люся снова треснулась о шкаф и снова стала подниматься, подвывая. От сотрясения со шкафа упал бронзовый бюстик Дзержинского, подаренный Зыбину коллективом райотдела милиции на прошлое Седьмое ноября. Дзержинский с отвратительным хрустом воткнулся в лысый череп продавщицы, пробил его, вошел наполовину и застрял. Задергавшись, Люся ничком упала на паркет и больше уже не поднималась.
– Значит, в голову их надо, – заключил майор, опуская пистолет.
– Послушайте, но она же не из этих… Она же живая была! Вчера еще видел! – забормотал Обуваев, всплескивая руками. – Это получается, в самом деле – эпидемия?
