Может быть, по этой причине веселье было несколько жеребячьим.
Мы-то ладно, нас с Ерепеевым можно понять: отщепенцы и изменники Родины. Допустим, чисто формально, но все равно изменники, нам назад ходу нет. Ну, а остальные? Поляки, скажем. Или китайцы. Англичане, австралийцы, японцы, новозеландцы, украинцы – как их понять? А главное – как понять американцев? Они же все жуткие патриоты, и их стране дележ Антарктиды как раз на руку!
Это потом я в патриотизме и его движущих силах стал разбираться чуть лучше, а пока – недоумевал. Вспомнить бы мне сразу Шеклтоново «факин политик – гоу хоум»!
Нет в Антарктиде политиков, вот в чем дело. Ученые есть, работяги есть, попадаются и администраторы, иные даже в погонах, а политиков – ни одной особи. Нечего им тут делать. Для тех, чей питательный субстрат – народные массы, Антарктида – голод и смерть. А у ученых свои интересы.
Хотя комфортной жизни Антарктида и теперь никому не обещала. Правда, тут еще надо разобраться, что для кого комфорт, а что нет. Для адмирала ВМС, начальствующего над американской антарктической экспедицией, комфорт неразрывно связан с дисциплиной и подчинением его приказам, ну а для рядового исследователя немного не так…
Не сомневаюсь, что на американцев давили. Поначалу, наверное, мягко, затем все круче и круче, перейдя от рекомендаций к недвусмысленным приказам. Но покажите-ка мне ученого – настоящего ученого, – который откажется от дела всей своей жизни по окрику сверху? Нет таких. Если патриотизм американского обывателя держится главным образом на великолепной работе СМИ, то патриотизм интеллектуала, которому не так-то просто запудрить мозги, завязан у них на ПРЕДОСТАВЛЕНИЕ ВОЗМОЖНОСТЕЙ. Отними у ученого право заниматься чем ему хочется – и он, надувшись, как дитя, ударится во фрондерство, диссидентство, внутреннюю или внешнюю эмиграцию и черт знает во что еще. Может, даже в политику, если чересчур наивен.
А у нас не так, что ли? Гамов, Капица, Тимофеев-Ресовский…
А Ипатьев? А Сахаров?
О том, что закон этот универсален и с незначительными поправками годится для любой страны, я догадался позже. Национальный менталитет – тьфу! То есть он, безусловно, существует – как явление второго порядка значимости. В критические моменты его можно вообще не учитывать. В общем-то человек всюду скроен одинаково: когда его берут за хрип, он начинает брыкаться. Это рефлекс. Я должен был понять сразу: мои коллеги чувствуют то же, что и я!
Пока же меня сильнее всего беспокоили американцы, затем англичане, привыкшие смотреть американцам в рот, а после них китайцы и японцы. Именно в такой последовательности.
Тот самый маленький японец, едва не погибший под грудой одеял, успокоил меня первым – пояснил на ломаном английском, что из Страны восходящего солнца на станцию Сёва пока что не было спущено ни одного конкретного указания. Попавшийся на глаза китаец сделал вид, будто не понял моего английского. А впрочем, может, и на самом деле не понял – как я ни подгонял свое произношение к оксфордским стандартам, оно как было тверским, так тверским и осталось. Овладеть же гуанчжоуским прононсом мне было как-то недосуг.
– Оу, Ломаефф!!! Гуд дэй! Кам хиа!
Гляжу – из тамбура надувного купола машет мне рукой не кто-нибудь, а сам Брюс Морган Тейлор, гроза и начальник Мак-Мёрдо. Три года назад я у них гостил по обмену, тогда Брюс еще не был начальником станции, а руководил научниками. Старый знакомый. Перед расставанием все-таки выцыганил у меня каэшку, треух и унты, а я потом кланялся завхозу, проклиная свою доброту. Этих иностранцев учи-учи, а они все равно не понимают прелести натурального меха, так в синтетике и мерзнут.
Не все, конечно. При случае некоторым удается склонить наших полярников на невыгодный натурообмен. Носил я американские ботинки на меху, знаю! Обуй в них лошадь – у нее копыта отмерзнут и отвалятся за милую душу.
Теперь, понятно, в Антарктиде морозы не те, но Тейлор все равно прилетел в моих старых унтах. Сберег полезную вещь.
– Брюс!
Хлопнули по рукам. Гляжу – он делом занят: мастерит из швабры председательский молоток. Лично устроил швабре радикальную ампутацию, никому не доверил. Мог бы взять любую железяку, хоть ледоруб, и колотить в свое удовольствие по сковородке – ан нет. Не тот уровень, не та марка. Всеантарктический Конгресс как-никак! Ответственность перед потомками и мировым сообществом!
Доска, по которой стучать, уже тут – принесена с камбуза, и капустный лист к ней прилип. Ладно, сойдет и такая. Зато с ножовкой Тейлор обращаться не мастак. Казалось бы, три прямых распила – и готова вполне достойная киянка. А у него…
– О! – говорю с восхищением. – Это культовый предмет для отпугивания злых духов?
– Это молоток.
– В геометрии Лобачевского, вероятно. Могу я попробовать?
– Только осторожно. Майкл вторую швабру ни за что не пожертвует.
Майкл Уоррен – начальник станции Амундсен-Скотт и хозяин некогда самого южного на планете попугая. Я с ним (не попугаем) пока не был знаком, но угрозу воспринял серьезно. После моих десятиминутных трудов огрызок швабры приобрел некоторое сходство с требуемым инструментом.
– На, владей. Может, как раз тебе и пригодится.
– Что ты имеешь в виду? – сразу насторожился Тейлор.
– Что тебя изберут председателем. Может, да. А может, и нет. Сам как думаешь?
Я-то посмеиваюсь, а у него улыбка приросла к лицу, как макияж. Чи-и-и-из! А под улыбкой идет серьезная работа:
– Думаю, это было бы естественным шагом. Наша делегация самая многочисленная. Граждан США на континенте больше всего. Если же оценить наш вклад в изучение континента…
– Чего-о? Каких это граждан США? Ты, вероятно, хотел сказать «выходцев из США»? А кто Антарктиду
