Девою Орлеана (Жанной д'Арк) на царство короля французского Карла VII». Местный житель, в благодарность русским офицерам, предотвратившим разграбление Реймса «безмерно злыми» на французов пруссаками, вызвался вместе с женой показать им «внутренности собора». Он в подробностях поведал «сынам Севера», как происходило некогда «царевенчание», и показал все, что там было «изящного». Благодарные слушатели, которым на следующий день предстояло вступить в кровопролитное сражение, сожалели только об одном: «..День был пасмурен, и потому находящаяся над главным порталом во фронтоне общей капитальной арки розетта — произведения удивительного по оптическому вымыслу из разноцветных пластин хрусталя, имеющая диаметр около 20 аршин, — не показала нам полной прелести своей обаятельною игрою радужных цветов ее, разливающихся при падении солнечных лучей на нее…»{41}
Самым ярким и незабываемым впечатлением русских офицеров была победная весна 1814 года в покоренном Париже, «когда удалилась, со скрежетом зубов, кровожадная война, и пришествием утреннего света озарилось радостию унылое человечество». Этот город поистине не обманул общих восторженных чаяний. «Офицеры рассеялись повсюду и с первого дня своего пребывания обратили внимание на примечательные заведения, находившиеся в Париже. Картинные галереи, собрания древностей, библиотеки, мастерские знаменитых художников были наполнены русскими»{42}.
П. С. Пущин записал в дневнике: «Я ходил осматривать Лувр и Музей. Один и другой многим обязаны Наполеону. Архитектура Лувра будет вечным памятником этому необыкновенному человеку и достопримечательные предметы, привезенные в последнее время из всех стран Европы, представляют все, что только есть на свете замечательного. Здесь я видел статуи Аполлона Бельведерского, Венеры Медицийской, Лаокоона, Преображение Господне Рафаэлевой работы и пр[очее]. Я любовался новейшими образцами искусства и охотно провел бы весь день в созерцании всех этих прелестей, если бы не встретил нескольких приятелей, которые отвлекли меня от моего увлечения и потащили с собой в Пале-Рояль, более простое и чудесное, но не менее интересное место. Вечером я был в театре 'Варьете', должен сознаться, что остроты Брино доставили мне большое удовольствие»{43} . Конечно же русский офицер ни дня не мог прожить без посещения театров: «Сейчас же после обеда я ушел из гостиной, чтобы идти во Французский театр (Комеди франсез). Обе комедии разыграны в совершенстве. Государь присутствовал на спектакле и, выражая одобрение исполнителям, вынуждал публику аплодировать, на что Париж так восприимчив. Особенно бурные и единодушные аплодисменты раздались в антракте, когда на спущенном занавесе появился древний французский герб, цветы лилии, нарисованные на листе бумаги. 'Да здравствует Александр, наш избавитель! Да здравствует король!' — раздалось тогда со всех сторон, и шляпы с белыми кокардами вошли в моду»{44}. Каждый новый день приносил любителю театрального действа новые впечатления: «Вечером, по обыкновению, я появился в театре. Сегодня я был в 'Водевиле'. Последняя из трех пьес — 'Женщины-тираноманки' очень непристойна и вызвала негодование публики. Свистали до крайности, а автор в ярости от такого приема позволил себе оскорбить одного из свистунов, что послужило поводом к страшному скандалу, прекратившемуся только после ареста автора. Такие происшествия — обыкновенное явление в парижских театрах»{45} .
В отличие от Пущина А. И. Михайловский-Данилевский побывал на первом театральном представлении, которое удостоил своим посещением российский монарх: «Ничто не может сравняться с приемом, сделанным Государю, когда Его Величество изволил быть в первый раз в оперном театре два дня спустя по вступлении в Париж. Объявлено было представление 'Траяново торжество'. Когда публика собралась, то вошел актер Деривис и сказал: 'Его Императорскому Величеству не угодно принять на свой счет похвал, коими исполнено торжество Траяново, но Его Величеству послали доложить, что парижане желают сей оперы, почему теперь ожидают ответа Государя Императора'. Чрез несколько минут объявили, что представляют 'Весталку'. Можно удобнее вообразить, нежели описать, сколь велико было стечение народа. До появления Императора и Короля прусского публика поминутно требовала, чтобы оркестр играл национальную песню: 'Да здравствует Генрих Четвертый'. Монархи прибыли в девять часов; восклицания, которые, казалось, потрясали все огромное здание, продолжались более четверти часа, в течение представления они почти беспрерывно повторялись. <…> Женщины бросали из лож белые банты, которые мужчины надевали в ту же минуту. Многие голоса требовали, чтобы сняли орла, напоминавшего царствование Наполеона, но как сего в скорости нельзя было исполнить, то его завесили белым покрывалом. Во время между действиями зрители, не довольствуясь, что музыканты играли народную песню Генриха Четвертого, желали, чтобы известный актер Лаис ее пропел»{46}.
Из воспоминаний M. М. Петрова явствует, что некоторые российские военачальники следили за тем, чтобы их подчиненные не теряли времени впустую, поэтому водили их за собой по музеям, театрам, библиотекам и паркам с тем же пылом, как в атаку на неприятеля: «Генерал Эмануэль, как человек высокого образования, любивший познания в себе самом и других, собрав многих штаб- и обер-офицеров отряда своего, повел нас в Сент-Клудский дворец, оставленный за несколько суток пред тем императрицею Марией-Луизой и малолетним ее сыном, королем Римским, незадолго до удаления их к Орлеану при угрожавшей опасности Парижу. От подъезда до зал и гостиных с великолепными диванами, обстановки внутренних украшений изумительны. Там, можно сказать, каждый аршин места напитан прелестию вымысла и отделки до удивления. Полы покрыты драгоценными гобеленовскими коврами, трюмо, камины и карнизы уставлены фарфорами Севрской мануфактуры, а стены и плафоны — удивительною живописью, барельефами, статуями, зеркалами и люстрами»{47} .
«Экскурсионный маршрут» офицеров русской армии действительно со всей полнотой обозначен в рассказе M. М. Петрова, с удовольствием возвращавшегося памятью в ту поистине незабываемую весну: «Мы были более десяти раз в Музеуме живописи и скульптуры, который был тогда первейшее диво Парижа и всего света; два раза — в Бюффоновом кабинете натуральной истории, имеющем при себе чрезвычайный ботанический сад с прудами и бассейнами, наполненными разными водожителями, и зверинец, содержащий знатных животных всех материков света. С почтением взглянули на огромную библиотеку, состоящую из 400 тысяч книг и 150 тысяч манускриптов, папирусовых, пергаментных и бумажных; механический магазин моделей и настоящих машин числом 52 тысячи видов. Осмотрели не раз Национальный французский музей, устроенный в бывшем до революции Августинском монастыре старанием одного благонамеренного парижанина — Ренуара. <…> Видели пышные убранства луврских, тюльерийских и люксембургских палат; Пантеон великих мужей Франции с гробами-надгробками, урнами праха и громкими надписями; Дом военных инвалидов, увенчанный огромным, как жар, горящим в высоте куполом, позолотою с огня, под которым в церкви благоухает памятию славных, безукоризненных дел и нравов прах великого Тюренна. Посещали Большую Оперу и так называемый Французский театр, где изумлены были превосходным искусством оркестра, совершенством перспективы декораций, а всего более — дивною игрою театральных артистов Тальмы, Лаиса и других, равно и живостию танцев, пантомим молодого Вистриса и давнего нам знакомца Дюпора. Бесчувственно изведали роскошный Пале-Рояль со всеми его подоблачными и подземельными обителями. <…> И везде стаи удалых прелестниц рыщут и нападают с изощренным там их оружием на каждого, ища своих завоеваний, сражая всякое геройство наповал»{48}. Впрочем, судьба офицеров 1-го егерского полка, как всегда, складывалась так, что у них была «эксклюзивная» возможность приобщиться к историческим местам, поражающим воображение: «Прибыв в Париж с адъютантом Клугеном и штаб- лекарем Леонтовичем, я нашел там моего полкового командира генерала Карпенкова, занявшего квартиру близ булевара в улице Темпель, напоминающей о бывшем там некогда пышном подворье храмовых рыцарей, исчезнувших при папе Клименте V и короле Филиппе Пригожем, сожегших, согласясь, последнего гроссмейстера их ордена — знаменитого добродетелями старца Иакова Молле»{49}.
От восхитительных художественных редкостей и волнующих исторических преданий русские офицеры отправились обозревать достопримечательности другого рода: «Мы с генералом Карпенковым и адъютантами пошли осматривать Бюффонов кабинет натуральной истории, находившийся у левой
