вызывающие подчас негодование тех, кто в них участвовал, являлись неотъемлемой частью культуры военного быта начала XIX века. Пышность и торжественность военных церемоний соответствовали положению «детей Марса» в общественно-политической жизни государства, в сознании современников. Это была эпоха возвышенной эстетизации «человека войны». Если попытаться словами определить соотношение «маневров к войне», то в жизни наших героев первые были живописной заставкой к последней.
Не исключено, что, вступая в «большую европейскую войну», Александр I судил о боевых действиях, как и его отец, всецело ориентируясь на парадную внешность своих войск: «Зримым образом войны <… > был, несомненно, парад — красивое зрелище, логическая ясность всех движений, единство, исключающее всякие личные сомнения и затруднения. Парадирующие войска изначально победоносны — это ясно даже без встречи с врагом»{13}. Тех же взглядов, что и государь, придерживались и юные офицеры-новобранцы, полагавшие в старательном выполнении всех строевых «эволюции» на учебном плацу залог успеха в настоящем сражении. Аустерлиц больно ударил по их ожиданиям. И. С. Жиркевич, участвовавший в «битве трех императоров» в возрасте 15 лет в чине подпоручика гвардейской артиллерии, вспоминал об этом горьком уроке спустя многие годы: «Трудно представить, какой дух одушевлял тогда всех нас, русских воинов, и какая странная и смешная самонадеянность была спутницей такого благородного чувства. Нам казалось, что мы идем прямо в Париж! <…> Прошло несколько дней и, увы! изменился тон наших суждений!.. Чрез три дня после того мы подошли к Аустерлицу и расположились на бивуаках по сю сторону города, воображая французов еще, по крайней мере, верст за 100 от нас. На другой день, поутру, 20 ноября, объявлено нам, что во время марша через город будет смотреть нас Государь. Цель смотра обманула наши ожидания, — мы все были только в одних мундирах. Пройдя до города не более, как версты полторы, нас свернули с дороги в сторону, вправо, и объявили нам, что мы идем занимать позицию. Вдруг говорят нам: 'Французы! Заряжайте пушки!' Этого сюрприза мы вовсе не ждали»{14}. Другой участник Аустерлицкой битвы, также артиллерист и ровесник И. С. Жиркевича, П. X. Граббе в 1840-е годы на вопрос императора Николая I, «как он думает о пользе маневров, <…> отвечал ему, что маневры могут иметь значение лишь до расстояния пушечного выстрела, а затем начинается действие сил нравственных».
Впрочем, после насыщенных яркими впечатлениями тильзитских событий государь обратил внимание на свою армию, вернее на то, что от нее осталось после двух неудачных кампаний: «По заключении мира войска наши, отступив от границы, расположились лагерем при местечке Шклов. <… > Полки имели большой недостаток в людях и были в большом расстройстве, но Государю угодно было видеть войска свои в таком виде, как они были. За два дня перед Высочайшим смотром приведена была на укомплектование полков милиция, не обмундированная и не бритая; мужики не хотели со своими бородами расстаться; ротные командиры уговаривали их, они согласились, но только чтобы пробрить немножко. Они тщательно подбирали клочки заветной бороды, целовали их со слезами и прятали.
Накануне смотра доставлены шитые мундиры, они пригнаны кое-как на людей, и поутру мы вышли к смотру. Войска построились на поле за Могилевским выездом; с ружьями были только старые солдаты, милицейские не имели и прошли мимо Государя повзводно, милицейские не в ногу и не в такт»{15}. Все надо было начинать сначала. Последующие годы мало что изменили в жизни войск столичного гарнизона, требования к «парадной стороне войны» остались не менее жесткими. Теперь в петербургских военных представлениях участвовало новое лицо — французский посол Арман де Коленкур, герцог Виченцкий. Судя по переписке и воспоминаниям очевидцев, он быстро освоился с правилами светского общежития Северной столицы. «На другой день после этих балов (новогодних) царь и генерал встречались на параде перед фронтом войск. Коленкур чувствовал себя польщенным в своей национальной гордости, видя, что побежденный, как это неизменно бывает после несчастной войны, до мелочей подражал маршировке и выправке победителя. «Все на французский образец, — писал он, — шитье у генералов, эполеты у офицеров, портупея вместо пояса у солдат; музыка на французский лад, марши французские, ученье тоже французское»{16}.
Присутствие на всех парадах иностранных послов было делом не только обыкновенным, но и обязательным. Со времен Павла I на парад являлись также высшие чины империи, все военные, которые в это время в силу обстоятельств находились в Петербурге. Каждому было отведено особое место, соответствующее его месту в служебной иерархии. Так, в 1808 году посланник Пьемонта Ж. де Местр сообщал в письме: «…Послезавтра грандиозный смотр войск в честь дня Богоявления и освящения вод. В Санкт-Петербурге будет под ружьем 40 000 солдат. Его Императорское Величество взял на себя труд самолично расписать на шести страницах подробности всех эволюции. Сегодня вместе с августейшим своим братом он проехал по улицам, чтобы определить место каждому корпусу. Город разделен на кварталы, поставленные под команду генералов для соблюдения надлежащего порядка. На всех новые мундиры, каски, плюмажи необыкновенной красоты. Раньше церемония сия зависела от термометра, но на этот раз Его Величество решил не обращать внимания на мороз. После небывалой задержки наступила зима и у нас сегодня 10 градусов. Кто знает, не будет ли послезавтра 12 или 15? Родители, которым предстоит смотреть на детей своих сквозь стекла окон, жаждут, елико возможно, окончания всей церемонии. Заметьте, г-н Кавалер, что никто из офицеров не может надеть ни шубу, ни даже плащ. Министры, тоже без шуб, свидетельствуют свое почтение Императрицам на балконе, который выходит на Неву. Но принцессы, как вы знаете, закутаны с величайшим искусством и изяществом. Дипломатический корпус ничем не стесняют: кто считает, что с него уже довольно, идет в залу потереться о печку и выпить кофе»{17}. Князь С. Г. Волконский, бывший в то время флигель- адъютантом императора, вспоминал: «Как придется дежурить в воскресенье, то посылались дежурные за Коленкуром, послом французским, с сообщением, что Государь его ждет для выезда на воскресный парад. Честолюбивый представитель Наполеона выжидал всегда приглашения, но всегда был готов к выезду, никогда не заставлял ждать к докладу и обращался с нами весьма вежливо. У дворца всегда стоял сторожевой, который давал знать, что выехал посол, и тогда Государь, уже готовый, спускался с лестницы; и таким образом ни Царь его никогда не ждал, ни посол не выжидал Царя»{18}.
Вместе с послом Франции Александр I отправился в том же, 1808 году на встречу со своим «союзником и другом» Наполеоном в Эрфурт. В отличие от Тильзита, где все делалось на скорую руку, здесь уже не было места импровизациям. Это было последнее свидание «императоров Востока и Запада». Между ними уже легла тень недоверия и взаимных неудовольствий. Александр сделался недоверчив и, по словам Наполеона, обращенных все к тому же Коленкуру, «упрям, как мул». Государь не хотел идти ни на какие уступки, предвидя неизбежность разрыва, но… «Днем императоры сходились вместе. Они совещались, беседовали, ездили верхом. Волнообразные и веселые окрестности Эрфурта способствовали продолжительным прогулкам. Сверх того, события и картины из жизни войск, которые разыгрывались в окрестностях города, постоянно разнообразили цель их поездок. Благодаря движению войск с севера на юг и перемене фронта Великой армии, под стенами Эрфурта почти каждый день проходили новые полки. Наполеон хотел, чтобы они были представлены его гостю и чтобы некоторые из полковых офицеров несли при нем почетную службу. Как и в Тильзите, он ездил с ним в места стоянок войск и вводил его во все подробности военной жизни французов. Ему доставляло немалое удовольствие показать свои войска во всеоружии, в полной парадной форме, в их воинственной красоте. Он часто назначал церемонии, в которых они должны были принимать участие: маневры, парады, полковые богослужения. Около Эрфурта происходил непрерывный и торжественный церемониальный марш, как бы большой несколькодневный смотр.
Александр с удовольствием следил за этими зрелищами и, видимо, ими интересовался. Он умел разнообразить свои похвалы и оказывал каждому роду оружия, каждому корпусу подобающее ему внимание. Среди его спутников, бесспорно, самым счастливым был великий князь Константин. Как и всегда, обращая внимание на мелочи, он запоминал номера полков, замечал малейшее различие в форме, маршировке, в движении войск. Он восхищался, как знаток дела; но и недостатки от него не ускользали. Он постоянно говорил «то о дисциплине и хорошей выправке 17-го армейского пехотного полка и 6-го кирасирского, то о красоте 8-го гусарского, о плохом обучении 1-го гусарского, о великолепии и воинственном виде гвардейских батальонов». По возвращении в Петербург его первой заботой было собрать офицеров Конного
