промелькнула черная мысль: «Успели накляузничать. Это непременно Антон, архиерейский кучер… больше некому. Он давно на меня зол, давно хочется ему самому попасть в швейцары».
— Ваше Преосвященство, — дрожащим голосом и сразу потеряв всю свою величавость, проговорил швейцар, — за что такая немилость? Двадцать лет служу в швейцарах. Человек я одинокий. Все владыки были мною довольны… И вам готов служить верой и правдой. Злые люди наговорили вам на меня…
— Совсем не в этом дело, Петр Акимович. Не злые люди наговорили мне на вас, а Господь наш Иисус Христос сказал. Вот прочитайте Евангелие. Вы грамотный?
— Так точно, Ваше Преосвященство. Владыка раскрыл Евангелие и подал швейцару. «Больший из вас да будет вам слуга», — прочитал швейцар указанное владыкой место в Евангелии.
— Ну, а кто из нас больший: я или вы? Вот я и хочу быть сам слугой. Но только буду служить тому, кому надо. Вы кому служили? Гордости людской да пустому тщеславию. Пусть это будет у светских, а нам, служителям Христа, это не к лицу. Придет ко мне здоровый — он и сам сможет раздеться и одеться, а зайдет старый или больной, тому и я смогу помочь. А не будет у меня времени, найдется кто–нибудь из монастырской братии, который во имя Христа возьмет на себя этот подвиг служения ближнему. Понимаете? Вот возьмите Евангелие, почитайте, пораздумайте, а потом придите ко мне и скажите, правильно ли я говорю. А это вот прибейте на дверях.
Смущенный спустился Петр Акимович по лестнице, держа в руках Евангелие и небольшую карточку. На карточке было написано: «Владыка просит лиц, имеющих к нему дело, заходить без доклада. Принимает во всякое время».
Глава двенадцатая
Смутился не один швейцар. Скоро все, кто только имел отношение к архиерейскому дому, заговорили про действия архиерея. Судили, рядили, строили всевозможные догадки. Разговорам не было конца, потому что каждый день приносил что–либо новое. Больше всего разговоров было про хозяйственные затеи нового архиерея. Владыка взялся переделывать архиерейский дом. По всем комнатам сновали плотники, столяры, печники. Отец эконом едва успевал выполнять распоряжения епископа.
Не заботы о перестройке дома, собственно, волновали архиерейскую дворню, а то, что дом переделывался как–то странно. Все помещение начинало представлять лабиринт маленьких комнат.
— Портит только владыка здание, — ворчал отец эконом, — и что это ему вздумалось?
— А никак владыка–то гостиницу строит, — глубокомысленно произнес кучер Антон, пробравшийся поглядеть на работы, — только кого же он селить–то здесь будет? Нечто родни у него много…
— Много, родимый, много, — хлопнул Антона по плечу владыка, торопливо проходивший по комнатам и услышавший мимоходом его рассуждения.
Антон конфузливо удалился.
— А сказали, что одинокий, — докончил он уже на лестнице свои рассуждения.
Скоро, однако, все объяснилось. Разъяснил отец эконом, с которым владыка поделился своими планами.
— Это, видишь ли, — толковал он Петру Акимычу, — все для приезжающих батюшек. Я, говорит владыка, архипастырь, то есть отец всем пастырям, я хочу, чтобы они приезжали ко мне, как дети к отцу.
Отец эконом правильно передал идею владыки о необходимости тесного взаимообщения пастырей, как между собой, так и со своим архипастырем. Осуществление этой идеи было заветной мечтой владыки. Сын сельского священника, хорошо знавший быт и нравы сельского духовенства, владыка понимал, что ничто так не сближает между собой духовенство, как их встречи друг с другом в гостиницах и на постоялых дворах, когда духовенство наезжало в город по случаю ли съезда или для определения своих детей в учебные заведения. Тут отцы говорили между собой по душам, и не зал для заседаний съезда, а именно номер гостиницы являлся действительным связующим звеном. Этим–то могучим средством и захотел воспользоваться владыка для осуществления своей идеи. Мера не носила в себе никакой искусственности и принужденности, а потому дала результат, превзошедший всякие ожидания владыки. Привыкшие в селах к простоте обращения сельские батюшки, встретив у владыки ту же простоту, сразу почувствовали себя как дома. Останавливались у владыки уже ради того одного, что это стоило дешевле, чем в номерах.
Архиерейский дом принял необычный вид. Временами он походил на муравейник. К подъезду его подходили и подъезжали священники, дьяконы, псаломщики, таща за собой свои чемоданчики.
У подъезда встречал гостей все тот же Акимыч. Но это был уже не величественный прежний швейцар. Евангелие пало на добрую почву. Акимыч попросил архиерея благословить его именно на тот подвиг служения ближнему, о котором говорил ему владыка и на который он хотел призвать кого–либо из монастырской братии. Владыка благословил с радостью и тут же облек Акимыча в собственный подрясник.
Петр Акимыч превратился просто в Акимыча — ласкового, приветливого старца, суетливо и добродушно встречавшего «архиерейских гостей». И чем беднее и старее был приезжавший священник, тем почтительнее встречал его Акимыч; принимал от него благословение и, подхватив чемоданчик, вел гостя в номерок.
Холодные и строгие стены архиерейского дома, к которому духовенство прежде подходило не иначе как только старательно расчесав волосы, приладив камилавки и кресты, и не иначе как только «с докладом», с той или другой бумагой в руках, эти самые стены затеплились лаской и светом. И потекли сюда и радость, и горе, и нужда, и счастье — все, чем жило и дышало духовенство, и тут, под опытным руководством владыки, все импульсы жизни освещались смыслом, проникались духом евангельского учения, и пропитываясь здесь благожелательным любящим настроением, приезжавшее духовенство, уезжая, невольно распространяло то же настроение по самым отдаленнейшим уголкам епархии.
Мало–помалу, совершенно незаметно для себя, духовенство сплачивалось около архиерея в одну тесную семью, проникнутую одним духом и спаянную одной общей идеей.
Канцелярия заглохла. Изредка только появлялись в ней бумаги, без которых нельзя было обойтись только потому, что они подлежали оплате гербовым сбором. Но бумаги оплачивались и складывались в архив, а дела вершились тут же у владыки, за стаканом чая, когда духовенство, покончив свои дела в городе, сходилось вечером в обширный зал владыки, во всю длину которого стояли столы с кипевшими на них самоварами.
Позабыты были и «доклады». Они заменились живыми беседами, затягивающимися иногда за полночь.
Заплесневела и архиерейская карета. Владыка не признавал иного способа передвижения по городу, как только собственные ноги и трамвай.
Конюшня архиерейская тоже потерпела переворот. Она переделана была в длинный ряд сараев, под которые приезжавшее из сел духовенство ставило своих лошадок.
Не так доверчиво и легко поддавалось новому строю епархиальной жизни городское духовенство, впитавшее в себя жизнь горожан, опутанных в своих взаимоотношениях сетью правил условной вежливости и холодной официальности, создающей ту атмосферу, в которой с виду все вершится гладко и прилично, но в которой задыхается натура сельского жителя.
Простота владыки шокировала ту часть духовенства, которая любит мыслить свое положение по военному рангу чинов и с удовольствием отмечает свое местонахождение на этой лесенке против ступенечки, на которой стоят полковники. Этим «духовным особам» нравится иметь и начальника, «который ни в чем не уступает губернатору». Они очень недовольны бывают смиренными архиереями и презрительно величают таковых за глаза «архиерейчиками», унижающими престиж духовенства в глазах светского общества. Приглашение владыки бывать у него запросто в первый раз встречено было сочувственно всем духовенством. Ничего против не имели и «духовные особы». Бывать запросто у
