что всех денег у него — зарплатный чек на 200 долларов. Девушка деловито, сказала: 'Завтра положу чек в банк, через неделю будет ясно — обеспеченный ли. Если да — можешь прийти ко мне еще четыре раза'. Приятель не оценил благородства. Все не по-нашему: чек, банк, 'еще четыре раза'… А поговорить когда?..
Но проблема даже и не в том, что в большинстве своем мы пользуемся третьеразрядным набором удовольствий. В конце концов, разбогатеем, осмотримся… Осмелились же после супермаркетов заглянуть во французские лавочки на Мэдисон авеню. Проблема в принципе. Голливуд и «Хастлер» создали расхожие стереотипы сексуальной жизни. Прекрасные женщины склоняются к вам на сиденье «Мерседеса». Красотка, вся в анатомических подробностях, доверчиво признается: 'Больше всего я люблю это делать, скача с моим другом верхом на лошади по пустынному пляжу'. Шорох шин у белоснежного особняка… Шорох молнии…
И вот неофиты вседозволенности не заметили, что Голливуд — это кино. А настоящие американцы хоть простыней не вывешивают, но и на пляже не вольтижируют. Их сексуальная революция — в основном для хиппи и радикальных студентов. И «Хастлер» с порнофильмами — так, поправка к Конституции. А сами все больше по старинке — женятся, растят детей, мучаются от измен, расходятся, снова соединяются. То есть, все очень на нас похоже. Почти как люди.
Но это — сходство — становится заметно погодя. Сейчас почти так же ненавидишь американскую бюрократию, как прежде — советскую. Сейчас начинаешь замечать, ч то улицу за месяц третий раз роют. Что эскалатор через день не работает. Что горячей воды опять на шестом этаже нет. Что в магазинах, бывает, хамят. И даже непонятно, огорчаться (чего ж хорошего без воды) или радоваться (почти как люди).
Но так или иначе, поначалу замечаешь не сходства, а различия. Ведь они (как и мы) делают детей и мучаются от измен не на наших глазах. А «Хастлер» — вот он, в соседнем киоске. И вообще все на виду: 'шестой развод Элизабет Тейлор', 'Жаклин Биссет — любовница Александра Годунова', 'если у вас нелады с мужем, войдите в интимные отношения с женщиной', '30-летние супруги ищут молодую пару для совместных развлечений'…
Острее всего реагирует на эту свободу женщина. Должно быть, потому, что в Союзе равенство полов зашло так далеко, что и разницы полов не осталось. А здесь впервые — полная возможность развития и самовыражения. Призрак эмансипации возникает перед воспаленным взором эмигрантки: сколько можно терпеть унизительное мужское иго! Срабатывает известный эффект гласности: там иго было, но проблемы не было, здесь — наоборот. И вот как-то забывается, что это все, там — изнурительный рабочий день, стояние в очередях, рваные детские, штаны, стирка вручную, щи из топора, склока с соседями… Да разве до эмансипации было. Здесь другое: здесь красивые, ухоженные, хорошо отдохнувшие дамы выходят на улицы, чтобы протестовать, Сколько можно терпеть тяжкую женскую долю: верная жена, любящая мать, хозяйка очага?
Окрыленная последними открытиями журнала «Плейгерл», эмигрантка приносит домой ненависть к рутинной семейной жизни. По Бабелю, 'просится на травку'.
И происходит то, как писал Салтыков-Щедрин, 'что всегда случается, когда просвещение слишком рано приходит к народам младенческим'. А именно: младенческие народы бунтуют и разрушают.
Эмигрантские браки разваливаются, как кегли, в первые годы и даже месяцы американском жизни.
Множества тех предпосылок к заключению союза, что были там, здесь просто нет. Не надо биться над проблемой жилплощади и прописки. Нет сложностей с администрацией. Заработка одного человека хватает на нормальное существование даже с детьми. Нет необходимости укреплять тылы, обороняясь от наступления тоталитарного общества на личную жизнь.
Зачем же в Америке люди женятся? Это вполне резонный вопрос — если хочется, живите и так, никто документов не спрашивает. Но есть религия, есть мораль, есть то, что высокопарно именуется 'браки заключаются на небесах'. Видно, потому и сходятся люди 'безо всякой надобности' — чтобы совершить таинство вечного союза.
А теперь прикинем, сколько семей в Союзе возникает из-за того, что надоело сидеть в парке и торчать в парадном. Что не убереглись — ребенок будет. Что вдвоем легче в окружающей гнусности. Что комнату отнимут — надо кого-то прописать. Что решили ехать (еврейская жена — средство передвижения). И так далее. Один наш знакомый женился исключительно под давлением антисемитизма: взяв фамилию жены, стал из Зильбера Курепкиным и успешно сделал карьеру.
И вот мы попадаем в нормальное общество, и слой за слоем начинает спадать шелуха этих чудовищных мотивов. Выясняется, что многих и не, сдерживало ничто большее, чем штамп о прописке, что брак заключался не на небесах, а в домоуправлении. Единственное, казалось бы, практически важное — деньги. Но и тут Америка не дремлет. Неработающей женщине даже разводиться не обязательно: объяви себя «сепарейт», и появится и велфэйр, и фуд-стемпы, и квартирная 8-я программа.
Если не было любви, то и привычка исчезнет, и необходимость отпадет. В том числе и в сексе: все те же пресловутые «Хастлер» и «Плейгерл» гарантируют насыщенную интимную, жизнь помимо и вместо брака. Что, может быть, справедливо, если иметь в виду новизну и разнообразие. Брак — это ведь как деньги: или он есть, или нет. Можно быть свободным от брака, можно не быть. Только вот одновременно это не получается.
Правда, есть еще проблема — дети.
Масса семей держатся (или держались) именно на этом: чтобы дети не ощущали отсутствие одного из родителей как протез, чтобы все у них было по-людски, как у других. В этом священном чувстве родительского альтруизма — все ради них вытерпим — угадывается угасший в тумане веков практицизм, когда семье было невыгодно, неудобно, да и просто смертельно опасно дробиться.
Вот и сюда, в эмиграцию, ехали кланами, мечтая о династиях. И тут-то произошла, быть может, самая тяжелая трагедия. Сколько из нас ехали именно из-за детей: сами не сумели, так пусть у них все будет слава Богу. Вырастут свободными людьми, настоящими американцами. В сенаторы выйдут, в миллионеры. Но при этом как-то все забыли, что дети и в самом деле станут американцами, а мы — нет.
Уже в первом классе маленький эмигрант начинает говорить по-английски без акцента, а в третьем — мучительно стесняется своих экзотических родителей. И не только в языке дело. У них все не наше. Сын увлекается музыкой, и мы угодливо поддакиваем: ага, мол, «Битлс», 'Роллинг Стоунс'. Да какое там — его кумир какой-то Оззи Осборн, который на концерте летучую мышь съел. Оторопь берет. За завтраком сын с ненавистью глядит на отцовскую яичницу с колбасой и наливает жидкое молоко (с витамином 'Д') в крошево, больше всего похожее на стружку. Знакомую ленинградку едва откачали, когда 14-летняя дочь поделилась с ней: 'Представляешь, мама, Джинн сказала, что признает только орал секс'. Имена Яшина и Блохина для них пустой звук, зато все молятся на никому не ведомого Реджи Джексона. И даже вместо Буратино у них — Микки Маус. Уверенно зреет проблема отцов и детей, какая; и не снилась Тургеневу — у него они хотя бы на одном языке говорили.
Вот дети наших детей заинтересуются наследием дедушек и бабушек. Закон третьего поколения гласит: все, от чего отталкиваются дети, привлекает внуков. Это они соберут старые эмигрантские журналы, станут переводчиками, пойдут в слависты, разработают актуальные темы: 'Образ чиновника у Боборыкина'. Но внуков — взрослых — неплохо бы еще дождаться.
Потому нам и не увидеть преемников. Не будет подрастающей смены эмигрантских, талантов. Будут таланты американские, израильские, австралийские…
Так и получается, что и этот — вернейший — оплот семьи рушится. И даже без возможности вмешательства. Как в сказке — привезли мы их сюда себе на погибель.
Открытие Америки для мужчины и женщины — событие не равноценное. Женщины открыли ее в большей степени. Современная западная цивилизация предполагает дамскую агрессию. Вообще борьба за равноправие приняла несколько парадоксальные формы: негров не угнетают, а боятся, евреев не презирают, а уважают, женщины же из матерей и жен превратились в суфражисток и амазонок. Наши верные подруги, перенеся годы дефицита и коммунальных квартир, не справились с первым же американским искушением — проблемой выбора. Они стали бороться за свое святое право на слабость. На обед готовят френч фрайс, пьют дайет пепси, читают только «Космополитен» — и то исключительно о проблемах оргазма. Короче, воплощенная мечта Александры Коллонтай, или — наверстывание упущенного.
