говорили о будущих коронационных милостях и наградах, и более всего толков было, конечно, о том, что московские дворяне Орловы станут графами Российской империи. Но вдруг пробежал слух, уподобившийся грому небесному. И если это неправда, клевета на царицу, то она, конечно, умышленно пущена врагами нового правительства и «фрондёрами», как называли их. Молва прибавляла, что граф Григорий станет ещё выше братьев и получит титул князя Римской империи или герцога, и уже после этого возвышения должен совершиться не тайный, а явный брак монархини с её генерал-адъютантом. Подспудный слух разделил Москву на два лагеря. Некоторые люди, здравомыслящие, не верили, но большинство начинало вполне верить в возможность подобного поступка новой императрицы. Тем более что сами графы Орловы не отрицали, а отшучивались.
Близкие ко двору люди, как Панин, Воронцов, княгиня Дашкова, Бецкой и другие, не допускали мысли, чтобы царица, только что вступившая на престол вследствие переворота и чуждая России как немецкая принцесса, решилась сейчас же сделать такой неуместный и опасный для себя шаг. Позднее? Может быть…
«Все её права на русский престол, – смело заявлял решительный Никита Иванович Панин, воспитатель цесаревича, – освящены не одним восшествием, а сугубо теми обстоятельствами, что она родная мать моего питомца и истинного законного наследника российского престола. Она чужая нам; да Павел Петрович не чужой, ибо родной правнук Великого Петра. Выйдя замуж за простого русского дворянина, она как бы отдалит от себя своего единственного сына. А он – живая связь между ней и русским престолом, на который она временно вступила».
И слово «временно», хотя тихо и осторожно, всё-таки злостно произносилось в среде «фрондёров». Когда, однако, вступит на престол Павел Петрович – при совершеннолетии, то есть лет через десять, или только после смерти матери? Это было и оставалось, разумеется, вопросом. А вопрос этот был тёмный, неразрешённый и во всяком случае крайне щекотливый и обоюдоострый.
Так или иначе, но подспудный, ошеломляющий слух поднял теперь Орловых на высочайшую ступень общественного положения.
И к таким-то важным людям приходилось отправляться с поручением молодому офицеру, князю Козельскому. Понятно, что Сашок, слыша давно имя Орловых, произносимое подобострастно, то с каким-то страхом, то как-то таинственно, теперь окончательно струхнул.
«Ехать, представляться и объясняться именно с ними, – думалось Сашку. – Для того лезть, чтобы тебя обидели гордецы; кажется, лучше бы на войну с немцами пошёл. Там убьют. Но двум смертям не бывать».
И каким образом, именно «как» произошёл визит?.. Неизвестно. Как молодой человек въехал во двор, где была масса экипажей, как вошёл он в дом и в толпу гостей, важных и сановитых, как объяснил он своё дело Ивану Григорьевичу, как подошли к нему двое других Орловых, оба преображенцы, как затем попал он нежданно в маленькую горницу и сидел с глазу на глаз с самим генерал-адъютантом, как этот значительный человек угощал его кофеем, финиками, какой-то турецкой сладкой жижицей, а сам повторял, что рад чести познакомиться с князем Александром Никитичем Козельским, как потом этот генерал-адъютант, всё смеясь и смеясь, его обнял и расцеловал и как, наконец, Сашок, ошалелый, угорелый, весь в поту от волненья, не просто вышел, а, вернее, выкатился из дому и очутился на подъезде, на воздухе… Неизвестно!..
Сашок ровнёхонько ничего не помнил, не понимал и не сознавал. В голове был чад, в глазах звёзды, а кругом всеобщий дьявольский танец. Прямо наваждение…
Танцевали люди, дома, кареты, лошади, и, наконец, и солнце на небе вдруг взяло да и подпрыгнуло.
Однако судьба всё-таки не сжалилась над бедным малым, который достаточно угорел от визита, от толпы гостей, а главное – от особой невероятной любезности самого царицына адъютанта, ласкового, милого, сердечного, душевного человека. Вернее сказать, – просто колдуна-очарователя…
Едва Сашок отдышался на подъезде, пришёл совсем в себя и только радовался тому, как Орловы, важнейшие люди, его, простого офицера, приняли, вдруг свершилось на его глазах нечто, громом грянувшее и хватившее по нём… Он едва устоял на ногах, а рот разинул и глаза вытаращил так, что, казалось, и губам, и векам больно стало.
Мимо него вышел из швейцарской на подъезд, уезжая от Орловых, сановник, которому подали великолепную карету с дивным цугом коней. Сановник, подсаженный двумя своими лакеями, сел в карету и, заметив Сашка, вдруг расхохотался и крикнул:
– А? Какс Никитич! И вы здесь. Моё почтение, плебрамянканидачекбра!
Цуг красиво, будто змеёй, завернул по двору, экипаж с ливрейными лакеями на запятках отъехал, а Сашок опять стоял угорелый.
– Господин Покуда!! У Орловых? В карете? В мундире?
Между тем съезжавший со двора Орловых вельможа, господин Покуда, и господин Макар Гонялыч Телятев, и господин иных и многих имён и фамилий, часто меняемых, любивший говорить на модном языке «абракадабрском», долго смеялся, вспоминая поражённое изумлением лицо юного офицера.
– Не понял, сердечный, моего писанья, – сказал он вслух. – Надо будет отрядить к нему Романа Романовича…
XIX
Дядя Сашка, князь Александр Алексеевич Козельский, заслуживший прозвище «чудодея», был пятидесятивосьмилетний вдовец, богач и добряк. Чудеса, которыми он славился в обеих столицах и подмосковных губерниях, были результатом того, что он был добрый, умный и скучающий человек, да кроме того, бесспорно даровитый. Он не был из числа тех чудаков, которые выдумывают всякие штуки только для того, чтобы заставить о себе ахать и трубить. Его штуки делали часто чудеса – несчастных счастливыми. Разные фантазии и прихоти Козельского приводились им в исполнение только ради того, чтобы развлечься – убить время. Но убить его так, чтобы горемычным была польза. Вредного, злого или безобразного он, собственно, никогда ничего не сделал. Некоторым знакомым, в особенности прихлебателям и блюдолизам, правда, иногда приходилось от него плохо. Но страдало в них не тело, не душа, а лишь мелочное самолюбие.
Сам князь сознавал, что у него нет ни цели, ни смысла в жизни и нет ни единого близкого человека, которого бы он мог искренно любить и от которого мог бы ожидать того же. Он видел, что все кругом него, и женщины, и мужчины, только льстят ему, ухаживают за ним из-за личных вожделений, а за глаза, конечно, поносят или поднимают на смех.
Скука, одолевавшая князя, заставляла его менять местопребывание. Он сам шутил над собой по этому поводу и любил напевать малороссийскую песенку: «Мне моркотно молоденьке, нигде места не найденько».
В молодости князь имел такие же маленькие средства, как и отец Сашка, но, будучи двадцати пяти лет от роду, он познакомился в Петербурге с банкиром Кордаро, у которого была единственная дочь, уже вдова, лет за сорок.
Кордаро появился в Петербурге, вызванный герцогом Бироном, и, поселившись на берегах Невы, пользовался таким большим покровительством всемогущего временщика, что часто к нему обращались по самым серьёзным делам, конечно, с ходатайствами. И банкир много делал добра, так как был одним из главных заступников перед грозным герцогом.
Какой национальности был старик банкир, было положительно неизвестно. Одни считали его итальянцем, другие – греком, третьи – поляком, наконец, многие подозревали в нём просто еврея. По религии он был лютеранином. Было известно, что у банкира очень большие средства, что в его кассе черпает огромные суммы сам герцог, иначе говоря, правительство, но в точности никто не знал, какое состояние у сомнительного по происхождению иностранца.
Молодой князь Козельский, красивый, элегантный, весёлый и остроумный, затейник на все руки, чтобы забавлять дам и девиц, нравящийся постоянно женщинам, разумеется, понравился и пожилой вдове. К чести князя Александра Алексеевича, он, начав часто бывать у Кордаро, бывал там без всякой задней
