– Нам надо поговорить с тобой… Не так!
И сделала движение головой в сторону свидетелей.
– Наедине! – прошептала она.
Приём кончился.
Они будут разговаривать наедине!.. Радость, гордость удачи заливали душу Фике, когда она возвращалась к себе опять по тёмным анфиладам дворца. С наслаждением разделась, сбросила с себя жёсткое платье, легла. Раскрылась дверь, явился опять Александр Шувалов и, став у постели, вытаращил на неё глаза:
– Императрица шлёт свой привет вашему высочеству. Она будет разговаривать с вами наедине…
Фике рассыпалась в благодарностях, в комплиментах государыне. А через несколько дней ей передали и выводы, которые царица сделала после их беседы:
– Великая княгиня очень умна, а великий князь – дурак!
И у Фике, впервые за много времени, появилась на губах улыбка, твёрдо сжались губы:
«Это – победа!»
Пусть после этого свидания были ещё арестованы у Фике две её камер-фрау; пусть граф Брокдорф продолжал дуть великому князю в уши, что «змею нужно раздавить», пусть сам великий князь только того и ждал, что вот-вот Екатерину вышлют домой, в Германию, а он женится на Лизке Воронцовой, – положение Фике, несомненно, укреплялось: сам канцлер Воронцов уговаривает её не уезжать из России.
Фаворит императрицы Шувалов шепчет ей:
– Всё будет так, как вы желаете!
И в письме к арестованному Елагину, которому она посылает 300 червонцев, Фике пишет:
«Я ещё в горести, но надежду уже имею». Следствие над Бестужевым было окончено только в 1759 году. В приговоре он был назван «обманщиком», «изменником», «злодеем» и приговорён к смертной казни. Но Алексея Петровича не казнили, а лишь сослали в его подмосковное имение Горетово, где он и выжидал дальнейших событий. Выслали тоже и ювелира Бернарди и Елагина – в Казань, Ададурова – в Оренбург, Штембке – в Германию.
Из всей компании этой уцелела только одна Фике – её мир с императрицей Елизаветой был уже заключён. При втором свидании наедине великой княгине оставалось только поклясться на иконе, что она послала Апраксину всего лишь три письма, что для неё не составило никакого затруднения. Следствие над Апраксиным всё тянулось и тянулось, пока наконец, испуганный предстоящей пыткой, он уже под осень не умер от паралича сердца. Фельдмаршала похоронили, как преступника, безо всяких воинских почестей.
А война продолжалась. На карте стояло само существование Пруссии, а следовательно, её будущая история. Король Прусский счастливо бил французов, австрийцев, саксонцев, но хвалёная армия Фридриха никак не могла рассчитывать на победу при столкновении с русскими.
– Русского мало пробить пулей, – говорил сам Фридрих. – Его надо ещё свалить!
«С русскими ничего я не могу поделать! – пишет он своему посланнику в Лондон. – Только одно меня убеждает: меня информировали, что императрица Елизавета опасно больна. О, если бы она умерла! Это могло бы повести к полной перемене политики… Кроме такой случайности – мне рассчитывать не на что…»
Но смерти императрицы всё ещё нет, и Вилим Вилимович граф Фермор, несмотря на все затяжки, отдаёт снова приказ – идти в Пруссию, делать летнюю кампанию 1759 года.
Глава восьмая
БЕРЛИН ВЗЯТ!
Жаркое июльское солнце палит нещадно с бледно-синего неба. Ни облачка. На полях шапками сидят закопнённые хлеба. Золотая пожня, дубовые леса. Над ними от жары струится стеклянно-слоистое марево. Красная черепица частых деревень, торчат острые колокольни… Бурым, чёрным облаком нависла пыль над дорогой, в пыли, словно молнии в туче, блещут штыки, амуниция, пряжки, давит выкладка в ранце, тяжело кремнёвое ружьё. Трудно дышать от пыли, от поту, от запахов тела, кожи, прелых портянок. Башмаки набивают ноги. Рубленый шаг пехоты. Дробный топот кавалерии. Грохот пушек. На вёрсты растянулась походная колонна. Зелёные мундиры, треугольные шляпы, медные кивера.
Русская армия идёт в Пруссию.
На реку Одер…
На Франкфурт-на-Одере.
На Берлин…
То там, то тут всплывает над колонной солдатская песня и, поплавав в знойном воздухе, никнет от жары. Надо врага найти, а где его поймаешь? Пруссия-то велика.
Стали подходить к реке Одер. Посвежело, люди, кони повеселели. Блеснула стальная гладь, кое-где подёрнутая синей рябью. Камыш гнётся к воде. Стрекозы летают, кувшинки цветут, ивы качаются, а за рекой напротив опять колокольни, дома, крыши – там прусская крепость Кюстрин. Унтер-офицер Архангелогородского полка Куроптев Феофан идёт бодро, молодцевато, как храброму, расторопному и доброму солдату надлежит. Служака! При Гросс-Егерсдорфе отличился. Как с пруссаком на штыках дрался, сколько их побил… И от ран выжил.
– Братцы! – говорит он взводу. – Вся она, крепость-то, эвонна какая! Надо думать, будем под той крепостью сидеть!
Скоро русские пушки стали бить по крепости, дымными белыми дугами понеслись туда ядра да брандскугели, в городе, в крепости загорелись дома, видать – огонь жёлтый, чёрный дым выворачивает клубами, всё закрывает – и огонь, и колокольни…
Феофан Куроптев смотрит на крепость, улыбается, усы крутит. Вот-де так, и Берлин заберём, короля ихнего оттуда выгоним… Замирение будет правильное… В Россию вобрат пойдём и оттуда пруссака выгоним… Хорошо будет дома-то… Только вот как с хозяйством – на помещика придётся работать…
Словно в бубен бьют пушки, грохот их слышен за Одером, И , к Одеру, на медные пушечные голоса, широким шагом спешат к Кюстрину голубые колонны пруссаков с самим Фридрихом-королём… Он на коне, в треуголке, с бантом в косе, нос длинный, глаз острый. И тоже над прусскими колоннами висит пыль, тоже пахнет пылью, табаком, сукном. Скрипят обозы, гремит артиллерия… Московитов нужно отогнать…
Русские разъезды скоро донесли – немцы, однако, переправляются на правый берег Одера, чтобы, зайдя с юга, окружить русскую осадную армию с тылу. И Фермор отдал приказ по армии:
– Отходить!
Теперь пошли вобрат. На восток. Ночью, на биваке, у огня Феофан Куроптев, покуривая трубочку да почёсываясь под мышками – одолели, проклятые! – говорил своим молодым:
– Одно помни – иди, куда прикажут, а делай, как совесть своя велит. Вчерась мы у Кюстрина-крепости стояли, а нынче – вона где… У деревни – как её… Цорндорф, што ли…
На небе звёзды, на земле солдатских костров не меньше: кругом-то сушняк! К картошке тоже солдаты уж приспособились: напекут в золе – у, хороша! Поле большое, посредине деревня Цорндорф. С правой руки – овраг, за ним лес. С тылу – тоже лес, да речка небольшая, светлая, Митцель зовётся. Солдаты там до ночи, почитай, слышно, купаются. С левой руки – опять лес. На юг – открытое поле широкое.
На поле этом Миниховским порядком – кареем – железным четырёхугольником стали полки, обозы внутри да конница там же. Ночь переночевали, а на заре по трём пушкам стали строиться в ордер-баталии. В две линии.
Поднялось солнце высоко уж над деревней – наступают пруссаки. Тоже в две линии. И первый удар навёл король Прусский на правый наш фланг… Да пошли тут у пруссаков молодые полки, недавно навербованные Фридрихом. Как ударили по ним шестьдесят русских пушек да пошли крошить – не выдержали пруссаки, бросились назад, русские за ними. «Ура!» гремит. Выскочила русская конница. Но как только русская пехота из ордер-баталии двинулась вперёд, справа ударила во фланг через овраг конница прусского генерала Зейдлица, марш-маршем. Восемнадцать эскадронов гусар да пять кирасир… Сбили пруссаки русскую кавалерию, бросились за нею, и три эскадрона прусской гвардии короля да пять
