Америке имел мало общего с проблемой пиратства.
Тут дело в другом. Довлатов — символ литературной эмиграции. Как всякий символ он должен быть безупречен. И то, что после отъезда писатель по существу не был понят и принят этой самой эмиграцией, — вопрос больной и не слишком афишируемый. Ирония ситуации в том, что там он был обречен на такую же газетную поденщину и полубезвестность, что и тут. Мало того. После перестройки акции Довлатова в СССР стремительно пошли вверх. Есть мнение, что он всерьез рассматривал вопрос о возвращении. Но в результате отмеченного многими внутреннего надлома так и не успел ничего сделать…
Валерий Попов, питерский прозаик и довлатовский приятель, составивший его биографию для ЖЗЛ, утверждал, что при жизни Довлатова можно было посылать за пивом, а после смерти он ужасно обнаглел. Это о популярности. Белая зависть, так сказать. Кстати, книга Попова также вызвала скандал и вышла без единой фотографии писателя.
На этом фоне сборник «Иная жизнь» выглядит вполне невинным изданием. Это так называемый третий круг довлатовского творчества, самые его истоки. То есть тот самый сор, из которого выросла затем большая литература. А именно ранние, малоизвестные вещи, часть из которых не публиковалась нигде, кроме советской периодики. Именно по этим рассказам легко проследить, как Довлатов делал первые шаги.
Известно, что, будучи журналистом, он отдал дань журналистской прозе, из которой состоит, скажем, знаменитый «Компромисс». Литературное освоение журналистских будней мы находим и в самых ранних пробах пера, например в рассказе «Интервью». Поистине феерическая вещь. Почти бурлеск. Корреспондент заводской малотиражки берет интервью у ударника производства. Начинается беседа как тошнотворный официоз и канцелярщина, а по ходу дела превращается в глубокомысленный, почти платоновский диалог. Выходит, в среде советских пролетариев тоже рождались свои Платоны Каратаевы. Новелла «По собственному желанию» радует ироническим взглядом на постшестидесятническую романтику. Некто Борис Сорокин увольняется с завода, чтобы ехать «за туманом и за запахом тайги», в геологоразведку или в загранку. Но, погуляв, раздумывает и возвращается в родной цех. И непонятно, что это — нравоучительная заказуха или фирменный довлатовский кромешный юмор. Но знаменитый «анекдотический реализм» писателя уже в действии.
В общем, перед нами самые азы довлатовского творчества. Литературный бутлег. Истинные поклонники должны высоко оценить сборник. Ну а что касается людей более спокойных и взвешенных… Тут уж всякий имеет свое мнение и о книжке, и вообще о писателе. Для одних довлатовская проза только образец искрометного журналистского стиля. Для других — продолжение пушкинской линии в русской классике. Для знаменитых Вайля и Гениса, например, автор «Компромисcа» и «Зоны» — «трубадур отточенной банальности».
У каждого свой Довлатов. Одно бесспорно: растаскивать его на цитаты и скандалить из-за его персоны будут еще очень долго. О большем признании вряд ли можно мечтать.
Евгений Белжеларский
В шаге от счастья / Искусство и культура / Художественный дневник / Опера
Внешних данных премьеры было достаточно, чтобы бросить все дела и прийти в «Геликон»: впервые в России дождалась сцены ранняя опера Рихарда Вагнера «Запрет на любовь», написанная композитором на собственное либретто по мотивам пьесы Шекспира «Мера за меру». Певец немецкой духовности, уже посмертно превращенный в идола расового превосходства, российскому зрителю больше знаком по громким премьерам Мариинского театра. Здесь же обещали Вагнера молодого, зеленого и недолюбливавшего все немецкое в сравнении с итальянским — как и полагается молодому композитору.
Поскольку «Геликон» по-прежнему живет во временном пристанище офисной вышки на Новом Арбате, спектакль, отнюдь не камерный, пришлось собрать в кучу. Режиссера-постановщика Дмитрия Бертмана и сценографа Хортмута Шоргхофера нужда заставила городить крутую гору, где по склону плотно уместился хор, а солистам достались рампа и верх декораций.
Сюжет у оперы куртуазный, если не сказать опереточный: закомплексованный немец Фридрих (достоверный долговязый Алексей Дедов), присланный Королем навести порядок на любвеобильной Сицилии, запрещает крутить романы под страхом смертной казни. Но, на радость сицилийцам, сам поддается чарам умницы Изабеллы (голосистая Карина Флорес), посрамив собственные указы. В итоге толпа празднует счастливое избавление от глупости, все нашли свою пару и теперь счастливы и довольны. Новинка адекватна формату «Геликона», с которым он почти двадцать лет назад вышел к публике — четко препарированная дирижером Владимиром Понькиным партитура не бог весть каких достоинств, но оригинальное название и в итоге яркий нескучный спектакль.
Однако Бертман не напрасно прятал премьеру от фотографов. В либретто вкраплено существенное замечание: сицилийцы ждут окончания строительства Дворца счастья. И он, этот дворец, в полуфабрикате красуется на сцене — с пустыми рамами, гуляющим фасадом, кучками кирпича и даже бытовкой с чумазым работягой, по ходу дела жующим «Доширак». Не надо быть большим прозорливцем, чтобы рассмотреть в этом краснокирпичном здании копию родного дома «Геликон-оперы» на Большой Никитской. Того самого дома, что стал вдруг спорной территорией в лакомом центре Москвы, право на который «Геликон» долго отстаивал в судах и только что отстоял. Так вот, премьера, что вынашивалась в столь нервное время, и
