— Может, и так. С другой стороны, именно в «Ленкоме» я привык к постоянным аншлагам, тут выросла наша публика. Гриша Горин много лет назад пересказал мне подслушанный диалог двух старых заслуженных гардеробщиц. Одна говорила другой: «Раньше в наш театр зритель в валенках и тулупах шел, а теперь — в туфлях и болонье!» И дело не в моде. Эта была очень точная характеристика произошедших качественных изменений аудитории. А для кого я работал бы на Западе?
— По-иному порой не скажешь. Не из страха или отсутствия свободы. Я вот не хотел бы, чтобы Шварц открытым текстом написал историю, как убить дракона. Евгений Львович выбрал единственно возможный способ объяснить каждому: бороться надо не с внешним врагом, а с собой, задушив дракона внутри. Если рассказать об этом в лоб, исчезнут волшебная философия и глубина. Вслушайтесь: «Я начал завидовать рабам. Они всё знают заранее. У них твердые убеждения. Наверное, потому, что у них нет выбора. А рыцарь… Рыцарь всегда на распутье дорог». Это написано в 1944 году. Непостижимо…
— Я относился к телевизионным опытам как к приятным новогодним историям, где звучит хорошая музыка, снимаются симпатичные мне артисты. Да, возникали отдельные разногласия между идеологами «Останкино» и «Мосфильма». Скажем, на ТВ спокойно отнеслись к судьбе дуры-бабочки из «Обыкновенного чуда», той, что «крылышками бяк-бяк-бяк», а за ней, значит, «воробышек прыг-прыг- прыг». На киностудии же строго заявили: «Не пытайтесь нас обмануть, Марк Анатольевич! Это настоящая эротика на грани порнографии». Песню могли запросто выбросить из картины, если бы не обаяние Андрея Миронова, убедившего комиссию, что никто не собирается устраивать никаких революций, в том числе сексуальных. Еще вежливо попросили убрать из «Обыкновенного чуда» фразу «Стареет наш Королек» и выпад в адрес знатного охотника, который давно не подстреливал дичь, зато с удовольствием сочинял учебники. Мне объяснили, мол, не стоит бросать камни в огород лауреата Ленинской премии по литературе Брежнева, автора бессмертной трилогии «Малая земля», «Возрождение» и «Целина»… С просьбой обратился мой тогдашний куратор с Центрального телевидения Борис Хесин. По-отечески приобнял меня в коридоре «Останкино» и сказал: «Искренне поздравляю, вы сняли прекрасный фильм!» Потом помолчал и продолжил: «Но, может, сделаете маленькую купюру?» Поскольку все было сформулировано мягко и корректно, каюсь, я не сумел отвертеться. Впрочем, застигнуть меня врасплох удавалось редко, я разработал и за долгие годы отшлифовал тактику общения с цензорами. Она не отличалась особой замысловатостью: надо аккуратно записывать замечания и пожелания, конспектировать в тетрадочку, что именно требуют поправить и изменить. Этакая демонстрация покорности. Это производило положительное впечатление на проверяющих, они не могли не отметить, какой покладистый режиссер им попался. Но ведь не факт, что потом я в точности исполнял руководящие указания, правда? Сейчас на руководящих совещаниях, которые нередко показывают по ТВ под видом новостей, тоже все что-то пишут, слушая выступления начальства. Какова судьба этих записей? Думаю, та же, что и у моих пометок: после ухода цензоров я прятал их куда-нибудь подальше и больше не вспоминал.
— Такого я точно не писал. Возможно, Мотыль? Он был полноправным хозяином фильма и сценария, а мне заказал лишь письма красноармейца Сухова ненаглядной Катерине Матвеевне…
— Вынужден вновь разочаровать: ничего личного, банальная поденщина без глубоких подтекстов. Попросили — сделал. Подобного рода беллетристика сочиняется, что называется, не приходя в сознание. Могу сходу надиктовать хоть рассказ, хоть роман, успевайте только записывать: «Степан вышел на крыльцо. Ярко светило солнце, низко летели, крича что-то тревожное, чайки. Степан подумал: «Боже мой, мама! Как же остро не хватает тебя именно сейчас…» И так далее, и так далее. Графомания не самая мудреная штука на свете! Каюсь, у меня есть две изданные книги, но это не художественная литература и даже не чистая мемуаристика, скорее, отдельные мысли, перемежаемые вкраплениями воспоминаний. Опубликовать их решился в зрелом возрасте, а по молодости за бумагомарание брался исключительно ради дополнительной копейки. Именно так появились сценарии «Звезды пленительного счастья» и «Земли Санникова». Это уже потом я начал сам снимать…
— Были поползновения. Мы даже пьесу выбрали, начали репетировать, но Валентин Плучек понял, чем дело пахнет, и моментально сделал Андрюше несколько режиссерских предложений, от которых тому было сложно отказаться. Мы откровенно поговорили с Мироновым и пришли к совместному решению, что ему лучше остаться в «Сатире». Все очень по-дружески, без обид. Андрей один из немногих, с кем я общался на ты. Может, еще с Арменом Джигарханяном и считаным количеством артистов. Твердо убежден: между режиссером и труппой должна сохраняться определенная дистанция. Для взаимной пользы. А с Мироновым с самого начала так сложилось. При распределении ролей в «Доходном месте» мне сказали, что он не должен играть главного героя. Я поинтересовался, почему. Ответили: «Отрицательное обаяние». Вот Белогубов — его персонаж. Пообещав подумать, в процессе репетиций я сделал перемонтаж, поменял местами Миронова и Пороховщикова. Андрюша обладал удивительным, не сразу оцененным в театре даром перевоплощения. И Папанов, который зимой 1941-го в тридцатиградусный мороз мерз под Москвой, обороняя столицу от фашистов, поначалу предвзято относился к Миронову. Анатолий Дмитриевич придерживался распространенной теории, что хорошим артистом может стать лишь тот, у кого за плечами большой жизненный опыт, кто сам познал тяготы и лишения. Папанов говорил: «Ну какие трудности были у Андрюши? Черствое пирожное да слегка остывший чай». В действительности способность убедительно сыграть чужую жизнь не зависит от количества собственных проблем. После «Доходного места» Миронову стали охотно доверять главные роли в театре, начался новый этап его творческой биографии.
