Черноусый, стоявший поодаль, бросил мне свою шпагу. Я поймал её за рукоятку.
— Хорошо, — похвалил Бонвиль.
Шпага была лёгкой и острой, как игла. Привычного для меня пуандаре — наконечника, прикрывающего обычно острие спортивного оружия, — на ней не было. Но кисть руки прикрывалась знакомой мне отшлифованной сферической гардой. Рукоять тоже была удобной; я взмахнул клинком и услышал свист в воздухе, памятный мне по фехтовальной дорожке.
— Л'атак де друа, — сказал Бонвиль.
Я мысленно перевёл: атака справа. Бонвиль насмешливо предупреждал меня, что ничуть не боится раскрыть свои планы. В то же мгновение он нанёс удар.
Я отбил его.
— Парэ, — сказал он. На языке фехтовальщиков это означало, что он поздравляет меня с удачной защитой.
Я чуточку отступил, прикрываясь шпагой; она была несколько длиннее шпаги Бонвиля, что давало мне преимущество в обороне. «Что говорил в таких случаях Кирш? — попытался я вспомнить советы своего учителя фехтования. — „Не дай себя обмануть; он отступит, и твоя шпага пронзит воздух. Не атакуй преждевременно“. Я сделал вид, что ухожу в защиту. Он прыгнул по-кошачьи мягко и нанёс удар уже слева.
И я опять отбил его.
— Умно, — заметил Бонвиль, — есть чутьё. Ваше счастье, что я атакую левой. С правой бы вам конец.
Его клинок, как тоненький усик, пошёл на меня, колеблясь, качаясь, будто ища чего-то. А искал он просвета, крохотной дверцы в моей защите. Наши клинки словно вели молчаливый разговор. Мой: «Не достанешь, я длиннее. Только отклонись, береги плечо». Его: «Не уйдёшь. Чуешь, как сокращается дистанция? Сейчас я поймаю твою руку». Мой: «Не успеешь. Я уже повис над тобой. Всё-таки я длиннее». Но Бонвиль преодолел длину моей шпаги, он отвёл её и молниеносно нанёс удар. Однако клинок его проткнул только пиджак, скользнув по телу. Бонвиль поморщился.
— Скинем камзолы, — и сделал шаг назад.
Я остался на месте. Без пиджака, в одной рубашке, я почувствовал себя свободнее. И пожалуй, беззащитнее. На спортивных соревнованиях мы обычно надевали специальные курточки, прошитые тонкой металлической нитью. Укол шпаги, прикосновение металла к металлу фиксировалось специальным электроаппаратом. Сейчас укол был уколом. Он вонзался в живую ткань, рвал кровеносные сосуды, мог тяжело ранить, убить. Но если исключить умение и мастерство фехтовальщика, мы были в одинаковом положении. Наши клинки одинаково поражали, наши рубашки одинаково открывали тело для поражения. Но как отличалась моя кургузая расписуха от его белой шёлковой рубахи, точь-в-точь такой же, в какой Пол Скофилд играл Гамлета.
Шпаги опять скрестились. Я вспомнил ещё один совет Кирша: не атаковать преждевременно, пока противник хоть на мгновение не утратит чувства пространства. «Ждите, когда он откроется», — говорил Кирш. Но Бонвиль не открывался. Его шпага кружила у моей груди, как оса. Вот-вот ужалит. Но я отступал и отбивался. Удар. Отбил. Ещё удар. Отбил. Какая удача для меня, что он фехтовал левой: я успевал поймать его движения.
Бонвиль словно прочёл мои мысли.
— Левой мне только сапоги тачать, — сказал он. — А хотите посмотреть правую?
Он снял руку с перевязи и мгновенно перехватил клинок. Тот сверкнул, отвёл мою шпагу и кольнул в грудь.
— Вот как это делается, — похвастался он, но не успел продолжить.
Кто-то невидимый знакомо напомнил:
— Левая, Бонвиль, левая! Уберите правую.
Бонвиль послушно перехватил шпагу. Кровавое пятно у меня на груди расползалось.
— Перевяжите его, — сказал Бонвиль.
С меня стащили рубаху и перевязали ею плечо. Рана была неглубокая, но сильно кровоточила. Я согнул и разогнул правую руку: больно не было. Я ещё мог оттягивать время.
— Где учились? — спросил Бонвиль. — В Италии?
— Почему?
— У вас итальянская манера уходить в защиту. Но это вам не поможет.
Я засмеялся и чуть не упустил его: он подстерёг меня справа. Я еле успел присесть, шпага его только скользнула по плечу. Я отбил её вверх и в свою очередь сделал выпад.
— Молодец, — сказал он.
— У вас кровь на руке.
— Не страшно.
Шпага его снова закружила у моей груди. Я отбивался и отходил, чувствуя, как леденеют пальцы, впившиеся в рукоятку. «Только бы не споткнуться, только бы не упасть», — повторила предостерегающая мысль.
— Не затягивайте, Бонвиль, — сказал невидимый голос, — дублей не будет.
— Ничего не будет, — ответил Бонвиль, отходя назад и предоставляя мне желанную передышку. — Я не достану его левой.
— Так он достанет вас. Я перестрою сюжет. Но вы супермен, Бонвиль, — таким я вас задумал. Дерзайте.
Бонвиль снова шагнул ко мне.
— Значит, был разговор? — усмехнулся я.
— Какой разговор?
Передо мной снова был робот, все забывший, кроме своей сверхзадачи. А я вдруг почувствовал, что моя спина упёрлась в стену. Отходить было некуда. «Конец», — безнадёжно подумал я.
Его шпага снова поймала мою, метнулась назад и вонзилась мне в горло. Боли я не почувствовал, только что-то заклокотало в гортани. Колени у меня подогнулись, я упёрся шпагой в землю, но она выскользнула из рук. Последнее, что я услышал, был возглас, прозвучавший, казалось, с того света:
— Готов.
ЧАСТЬ ЧЕТВЁРТАЯ. ЕСТЬ КОНТАКТ!
24. ПРОБУЖДЕНИЕ
Все последующее я видел урывками, бессвязным чередованием расплывчатых белых картин. Белое пятно потолка надо мной, белые, не затемняющие комнаты шторы на окнах, белые простыни у лица. В этой белизне вдруг сверкали какие-то цилиндрические никелированные поверхности, извивались, как змеи, длинные трубки и склонялись надо мной чьи-то лица.
— Он в сознании, — слышал я.
— Я вижу. Наркоз.
— Всё готово, профессор.
И все по-французски быстро-быстро, проникая в сознание или скользя мимо в хаосе непонятных, закодированных терминов. Потом все погасло — и свет, и мысль, и вновь ожило в белизне оформления. Опять склонялись надо мной незнакомые лица, блестело что-то полированное — ножницы или ложка, ручные часы или шприц. Иногда никель сменялся прозрачной желтизной резиновых перчаток или розовой стерильностью рук с коротко остриженными ногтями. Но всё это длилось недолго и проваливалось в темноту, где не было ни пространства, ни времени — только чёрный вакуум сна.
Потом картины становились всё более отчётливыми, словно кто-то невидимый регулировал наводку на резкость. Худощавое строгое лицо профессора в белой шапочке сменялось ещё более суровым лицом сестры в монашеской белой косынке; меня кормили бульонами и соками, пеленали горло и не позволяли говорить.
Как-то я всё-таки ухитрился спросить:
— Где я?
Жёсткие пальцы сестры тотчас же легли мне на губы.
— Молчите. Вы в клинике профессора Пелетье. Берегите горло. Нельзя.
