заставить его разговориться. Холмс поинтересовался, чем Мак-Гилл возбудил недовольство или неодобрение его хозяина.
— Ну, как же, — сказал подмастерье, — о подготовке экспедиции мы были извещены и уже начали работу с банками под керосин. Вдруг приезжает этот шотландец и говорит, что его наша работа «не устраивает». Мы, слава богу, не первый раз заготавливаем банки для Коутса, и он никогда не делал нам по этой части замечаний.
— Но все же, Джек, что именно «не устраивало» шотландца?
— Он доставил нам припой из чистого олова и требовал, чтобы все банки были пропаяны им. Нет слов, припой тем лучше, чем больше в нем олова, но, скажем прямо, тем и дороже. Мортимер сказал этому птенцу, что наша работа всегда была добротной и сэр Коутс всегда был ею доволен, хотя мы и не пользовались припоем из чистого олова. Но он стоял на своем, отстранив все уже заготовленное в сторону, долбил, как дятел, что все материалы должны быть высшего качества. Пришлось ему подчиниться. А потом, для недовольства Мак-Гиллом у Мортимера было основание еще и потому, что ему пришлось послать меня помогать ему в разливе керосина по банкам.
— Разве в этом виноват Мак-Гилл, а не сам Коутс?
— Конечно же шотландец! Коутс от нас никогда такого не требовал. Он хорошо платил нам за добротную жестяную работу, и ничего более ему от нас не было нужно. И в этот раз все обстояло так же.
— Как «так же», если вы в чем-то вините шотландца?
— Мак-Гилл приехал к нам на большой фуре. С собой он привез две бочки керосина. С ним приехал еще матрос Джинджер. Мак-Гилл сказал, что он вынужден торопиться, потому разлив керосина по банкам он будет производить тут же и отсюда направится прямо в порт. На некотором расстоянии от нашей мастерской они и проводили этот разлив. Забирали уже готовые банки и после наполнения устанавливали их на фуру. Работал этот шотландец как исступленный, заставляя так же трудиться и матроса. Так они были заняты до середины дня, а потом нужно было передохнуть и покушать. Они и пошли в эту таверну. Вернувшись, они опять приступили к работе. Однако этот Джинджер за обедом порядком нагрузился и не очень-то пошевеливался. Шотландец стал на него покрикивать, говоря, что очень нужно торопиться. Матроса же совсем развезло, он стал огрызаться, заявив, что ему на все в высшей степени наплевать, что его нанял капитан Спрэг, что он моряк и не обязан возиться со всякой вонючкой. В общем, страсти у них накалились, а дело встало. Мы были заняты своим. Они банки у нас забирали прямо из-под пайки. Чем-то пьяный матрос швырнул в шотландца, и они сцепились. В общем, Мак-Гилл отлупил матроса, и тот убежал от него, но синяк под глазом на память ему оставил. Когда шотландец остался один, он думал не о своем обидчике, а о том, как ему все же завершить свою работу. Пришлось мне встать ему на помощь взамен убежавшего матроса. До полного комплекта готовых банок не хватало, и шотландец смирился, дополнив недостающее ранее заготовленными банками, пропаянными припоем, а не чистым оловом. Задерживаться долее он не мог.
— А как закупоривались банки после разлива?
— К этому шотландец относился очень внимательно. Прокладку каждой крышки он тщательно просматривал и, закупорив банку, переворачивал ее, чтобы убедиться в том, что нет ни малейшего подтекания. Жаль, очень жаль отважного Коутса. Он всегда обращался за услугами к старику Мортимеру еще с тех пор, как только начинал свои экспедиции. Он целиком полагался на добросовестность Мортимера, и тот его заказ всегда исполнял с удовольствием и, прямо сказать, гордостью.
В такой беседе мы провели с Джеком около часа и, поблагодарив его за рассказ, расстались. Наняв кеб, мы предложили доставить себя в больницу. В регистратуре Холмс поинтересовался состоянием больного Хенка. К нам вышел лечащий врач и, узнав, что я его коллега, проявил к нам внимание. Он сказал, что здоровье больного не вызывает у него опасения, но полежать ему еще придется. Обморожения у него есть, но не столь серьезные, сколь можно было ожидать. Но он истощен и пока что в нервном потрясении. В палате тепло и сухо, но ему вдруг кажется, что он замерзает. Полежать ему придется еще и по той причине, что сейчас у него повязка на глазах. Он потерял защитные очки и потому был поражен «снежной болезнью» — конъюнктивитом. Это пройдет, но пока ему лучше не снимать повязки с глаз. На мой вопрос, нельзя ли пройти к нему, доктор сказал, что не возражает против нашего визита, но только несколько позже, примерно через час. Сейчас Хенк заснул, а сон для него — лучшее лекарство.
— Простите, доктор, — обратился к нему Холмс, — вы сказали, что он все время мерзнет — на нервной почве. Нельзя ли ему для согрева стаканчик спиртного, ведь он, надо думать, не трезвенник?
Врач улыбнулся:
— Вы хотите его угостить? Ну, что же, особенного вреда это не принесет, улучшит разве аппетит, что для выздоровления его только на пользу пойдет.
Мы оставили доктора на указанное им время и пошли по магазинам. В одном из них Холмс взял бутылку джина для больного. Но прежде, чем вернуться в больницу, Холмс раскупорил бутылку, отпил маленький глоток и снова закрыл ее. Мне это показалось странным: неужели он не доверяет качеству спиртного?
Лечащий врач предупредил нас еще раз, чтобы мы не утомляли излишне больного, а потом провел нас в палату.
— Вот, Хенк, — сказал он ему, — вас навестили джентльмены из Арктического института: доктор Ватсон и его друг, мистер Холмс.
Больной с завязанными глазами приподнялся на кровати и приветствовал нас. Как врач, беседу с Хенком начал я. О его самочувствии, об уходе за ним, о его пожеланиях — все то, что говорится в подобных случаях. Видно по всему было, что Хенк поправляется, что его тяготит вынужденное пребывание на больничной койке, особенно необходимость иметь повязку на глазах. Я успокоил его, сказав, что полностью разделяю мнение доктора, что больничный срок не будет продолжительным. Повязку с глаз также скоро снимут, терпеть ее придется совсем недолго. Все это я говорил не только для его успокоения, а и совершенно искренне, ибо видел, что беда миновала. Осторожно я перевел наш разговор на тему пережитой им трагедии.
Хенк заметно оживился: он был переполнен всеми невзгодами, выпавшими на его долю, и стосковался по живому слову. Он охотно рассказывал нам про весь тяжелый путь в ледяной пустыне. Сильно волновался.
Холмс вставил свое слово:
— Ваш врач, Хенк, сказал, что вам иногда кажется, что вокруг по-прежнему холодно, и вас неожиданно охватывает озноб. Это правда?
— Совершенно верно, сэр. Задремлешь и вдруг словно опять оказываешься в той обстановке.
— Мы спросили разрешения у вашего врача и получили его: для согрева в таких случаях вы можете пропустить глоток спиртного. Доктор Ватсон для вас приобрел бутылку джина. Только извините нас, Хенк, мы перед этим сами продрогли и начали бутылку. В ней осталась лишь половина содержимого, но по маленькой рюмочке вам хватит, я думаю.
Лицо Хенка расцвело.
— Я не пьяница, — сказал он, — но в таких случаях это очень не помешает. И я не знаю, как вас благодарить за такое внимание ко мне, джентльмены.
Холмс передал ему бутылку. Хенк подержал ее в руках, а потом задумчиво произнес:
— Не пойму, джентльмены, что побуждает вас обманывать меня. Здесь не наполовину наполненная посуда, а почти полная бутылка… Я хотя и не вижу сейчас, но хорошо ориентируюсь в весах. Ведь мне столько банок пришлось пропустить через свои руки, что я вряд ли ошибусь.
— Очень хорошо, Хенк! Я несколько преувеличил, говоря о половине, но небольшую толику мы все же из бутылки употребили.
Хенк пошарил рукой стоящий на его столике стаканчик, отлил в него из бутылки и выпил.
— Еще раз благодарю, джентльмены, я был приятно разочарован объемом, а джин, кроме того, превосходной крепости. Вот сейчас, хлебнув, я как будто черный флаг увидел.
— Черный флаг?! — изумились мы с Холмсом.
— Да! Вы что, не знаете разве, что означает для полярника черный флаг? Где-то в южных морях черный флаг — предвестник беды, ибо его на мачте своего корабля вывешивают пираты, а в ледяной
