— Что скажетъ жена? Что скажетъ моя Руфина? — стоналъ несчастный.
И онъ дрожалъ, какъ вс энергичные и смлые люди, которые являются рабами семьи у домашняго очага.
До лодки доносился, лаская, ритмъ веселаго вальса. Втеръ съ земли призтствовалъ лодку веселыми и живыми мелодіями. Это была музыка, игравшая въ алле передъ Казино. Подъ пальмами мелькали шелковые зонтики, соломенныя шляпки, свтлыя и нарядныя платья лтней публики.
Дти, разодтыя въ блыя и розовыя платья, прыгали и бгали со своими игрушками или весело брались за руки и кружились, точно цвтныя колеса.
На мол толпились рыбаки. Ихъ глаза, привыкшіе къ безграничной дали моря, разглядли, что тащитъ на буксир лодка. Но Антоніо глядлъ только наверхъ на скалы, гд стояла на уступ высокая, сухая и смуглая женщина въ разввающемся отъ втра плать.
Они подплыли къ молу. Какъ привтствовали ихъ! Всмъ хотлось поглядть на огромное животное вблизи. Рыбаки бросали на него завистливые взгляды со своихъ лодокъ. Голыя дти цвта кирпича бросались въ воду, чтобы дотронуться до громаднаго хвоста.
Руфина протолкалась сквозь толпу и добралась до мужа, который выслушивалъ поздравленія друзей съ опущенной головой и тупымъ выраженіемъ лица.
— А мальчикъ? Гд мальчикъ?
Бдняга еще ниже склонилъ голову и втянулъ ее въ плечи, какъ будто желая заставить ее исчезнуть, чтобы ничего не видть и не слышать.
— Но гд же Антоньико?
И Руфина съ горящими глазами, точно собираясь поглотить мужа, схватила его за грудь и стала жестоко трясти этого громаднаго человка. Но она вскор отпустила его и, поднявъ руки кверху, разразилась отчаяннымъ воемъ:
— О, Господи, онъ умеръ! Мой Антоньико утонулъ! Онъ въ мор!
— Да, жена, — медленно и съ трудомъ произнесъ мужъ, такъ какъ его душили слезы. — Мы очень несчастны, Мальчикъ умеръ. Онъ — тамъ, гд его ддъ, гд буду и я когда-нибудь. Mope кормитъ насъ, и море должно поглотить насъ. Что тутъ подлать? He вс рождаются, чтобы быть епископами.
Но жена не слышала его словъ. Она лежала на земл въ нервномъ припадк и судорожно билась, обнажая при этомъ дряблое, загорлое тло рабочей скотины, хватая себя за волосы и царапая лицо.
— Мой сынъ! Мой Антоньико!
Къ ней подбжали сосдки изъ рыбацкаго квартала. Он хорошо понимали ее; почти вс он испытали это горе. Он подняли ее, поддерживая своими сильными руками, и направились къ дому.
Нсколько рыбаковъ подали стаканъ вина Антоніо, не перестававшему плакать. А кумъ въ это время бойко торговался со скупщиками рыбы, желавшими пріобрсти великолпную штуку.
Вечерло. Вода слегка волновалась и отливала золотомъ.
По временамъ доносился, каждый разъ все слабе, отчаянный крикъ бдной, растрепанной и сумасшедшей женщины, которую товарки толкали домой.
— Антоньико! Сынъ мой!
А подъ пальмами продолжали мелькать нарядныя платья, счастливыя, улыбающіяся лица, цлый міръ, который не почувствовалъ, какъ несчастье прошло близко отъ него и не бросилъ ни единаго взгляда на эту драму. И звуки изящнаго, мрнаго, чарующаго вальса парили надъ водою, лаская своими волнами вчную красоту моря.
Чиновникъ
Растянувщись на спин на жесткой постели и оглядывая блуждающимъ взоромъ трещины на потолк, журналистъ Хуанъ Яньесъ единственный обитатель к_а_м_е_р_ы д_л_я п_о_л_и_т_и_ч_е_с_к_и_х_ъ, думалъ о томъ, что съ сегодняшняго вечера пошелъ третій мсяцъ его заключенія.
Девять часовъ… Рожокъ на двор сыгралъ протяжныя ноты вечерняго сигнала. Въ корридорахъ послышались монотонно-ровные шаги караульныхъ, и изъ запертыхъ камеръ, наполненныхъ человческимъ мясомъ, поднялся мрный гулъ, напоминавшій пыхтніе далекой кузницы или дыханіе спящаго великана. Трудно было поврить, что въ этомъ старомъ, столь тихомъ, монастыр, ветхость котораго особенно ясно выступала при разсянномъ свт газа, спало тысяча человкъ.
Бдный Яньесъ, вынужденный ложиться въ девять часобъ съ постояннымъ свтомъ передъ глазами и лежать среди подавляющей тишины, заставлявшей врить въ возможность существованія міра смерти, думалъ о томъ, какъ жестоко ему приходилось расплачиваться за нарушеніе закона. Проклятая статья! Каждая строчка должна была стоить ему недли заключенія, каждое слово — дня.
Вспоминая, что сегодня вечеромъ открывается оперный сезонъ Л_о_э_н_г_р_и_н_о_м_ъ, его любимой оперой, Яньесъ видлъ въ воображеніи ряды ложъ и въ нихъ обнаженныя плечи и роскошныя шеи, сверкающія драгоцнными каменьями среди блестящаго шелка и воздушныхъ волнъ завитыхъ перьевъ.
Девять часовъ… Теперь появился лебедь, и сынъ Парсифаля поетъ свои первыя ноты среди возбужденнаго ожиданія публики… А я здсь! Впрочемъ, и здсь — недурная опера.
Да, она была не дурна! Изъ нижней камеры долетали, точно изъподземелья, звуки, которыми заявляло о своемъ существованіи одно горное животное; его должны были казнить съ минуты на минуту за безчисленное множество убійствъ. Это былъ лязгь цпей, напоминавшій звяканье кучи гвоздей и старыхъ ключей, и время отъ времени слабый голосъ, повторявшій: «От…че нашъ, еже е… си на не… бе… схъ. Пресвя… тая Бого… ро… ди… ца…» робкимъ и умоляющимъ тономъ ребенка, засыпающаго на рукахъ у матери. Онъ постоянно тянулъ однообразный напвъ, и невозможно было заставить его замолчать. По мннію большинства, онъ хотлъ притвориться сумасшедшимъ, чтобы спасти свою шею; но можетъ быть четырнадцатимсячное одиночное заключеніе въ постоянномъ ожиданіи смерти дйствительно помрачило скудный умъ этого животнаго, жичшаго однимъ инстинктомъ.
Яньесъ проклиналъ несправедливость людей, которые заставляли его за нсколько страничекъ, нацарапанныхъ въ минуту дурного настроенія, спать каждую ночь подъ убаюкивающій бредъ человка, присужденнаго къ смертной казни, какъ вдругъ послышались громкіе голоса и поспшные шаги въ томъ же этаж, гд помщалась его камера.
— Нтъ, я не стану спать здсь, — кричалъ чей-то дрожащій, визгливый голосъ. — Разв я какой-нибудь преступникъ? Я такой же чиновникъ правосудія, какъ вы… и служу уже тридцать лтъ. Спросите-ка про Никомедеса. Весь міръ меня знаетъ. Даже въ газетахъ писали про меня. И посл того, что меня поместили въ тюрьм, еще хотятъ, чтобы я спалъ на какомъ то чердак, который непригоденъ даже для заключенныхъ.
Покорно благодарю! Разв для этого мн велли пріхать? Я боленъ и не стану спать здсь. Пусть приведутъ мн доктора, мн нуженъ докторъ…
Несмотря на свое положеніе, журналистъ засмялся надъ бабьимъ смшнымъ голосомъ, которымъ этотъ человкъ, прослужившій тридцать лтъ, требовалъ доктора.
Скова послышался гулъ голосовъ, обсуждавшихъ что-то, точно на совщаніи. Затмъ послышались приближавшіеся шаги. Д_в_е_р_ь к_а_м_е_р_ы д_л_я п_о_л_и_т_и_ч_е_с_к_и_х_ъ открылась, и въ камеру заглянула фуражка съ золотымъ галуномъ.
— Донъ-Хуанъ, — сказалъ смотритель нсколько сухимъ тономъ: — вы проведете сегодняшнюю ночь въ компаніи. Извините пожалуйста, это не моя вина. Приходится такъ устроить… Но на утро начальникъ тюрьмы распорядится иначе. Пожалуйте, с_е_н_ь_о_р_ъ.
И с_е_н_ь_о_р_ъ (это слово было произнесено ироническимъ тономъ) вошелъ въ камеру въ сопровожденіи двухъ арестантовъ — одного съ чемоданомъ и узломъ съ одяломъ и палками, другого съ мшкомъ, подъ холстомъ котораго вырисовывались края широкаго и невысокаго ящика.
— Добрый вечеръ, кабальеро!
Онъ поздоровался робко, тмъ дрожащимъ тономъ, который заставилъ Яньеса засмяться, и снявъ шляпу, обнажилъ маленькую, сдую и тщательно остриженную голову. Это былъ полный красный мужчина лтъ пятидесяти. Пальто, казалось, спадало съ его плечъ, и связка брелоковъ на толстой золотой цпочк побрякивдла на его живот при малйшемъ движеніи. Его малеінькіе глазки отливали синеватымъ блескомъ
