немногие — всего 7% не согласны с тем, что приватизация привела к «разграблению национальных богатств страны». Ну кто же назовет такое разграбление полезным для общества?
Во-вторых, и это главное, целесообразность поведения граждан в условиях социального конфликта не может служить оценкой их ценностных установок. В момент грабежа часто оказывается целесообразным подчиниться силе и сделать знаки лояльности, даже затаив гнев и ненависть. Ведь нельзя забывать, что приватизация сопровождалась интенсивным использованием ОМОНа и даже танковых орудий в центре Москвы.
Да и сам факт, что приватизация была лично выгодна 22% россиян, еще ничего не говорит о том, сколько россиян, даже из числа этих 22%, положительно оценивают операцию, в которой им удалось поживиться. Выгода и одобрение не совпадают очень и очень часто. А что уж говорить о тех, кто явно проиграл от приватизации («был ограблен»)! Ответы, содержащие такую оценку, нельзя принять за чистую монету — очень трудно совместить политкорректность с беспристрастными формулировками.
Неопределенность вносит и применение в качестве критерия соответствие приватизации закону. Исследователи пишут (Иванов В.Н. Приватизация: итоги и перспективы // СОЦИС, 2007, № 6):
«Около 15% опрошенных и 29% экспертов считают, что приватизация собственности в нашей стране осуществлялась в основном по закону. Большинство же придерживается противоположной точки зрения. Более того, 77% респондентов уверены, что хозяева крупной частной собственности, в своем большинстве, владеют ею не по праву (оппонентов — 10%, затруднившихся ответить — 13%)».
Видимо, многие респонденты смешивают легальность и легитимность. Одни оценивают приватизацию «по закону», а другие — «по совести». Как известно, приватизация проводилась не по закону, не по совести, а «по указу». Закон о приватизации промышленных предприятий, принятый Верховным Советом РСФСР 3 июля 1991 года, был проигнорирован. Но на это никто бы не обратил внимания, если бы приватизация получила легитимность в массовом сознании (была бы признана правильной «по совести»). Так не вышло, и большинство посчитало ее незаконной.
Строго говоря, этот ответ тем и важен для социолога, что он неверен фактически — законность определяется не общественным мнением, а правом. В момент приватизации, очевидно, действовало революционное право, и Указ президента имел приоритет перед Законом. Мнение о незаконности приватизации ценно тем, что надежно свидетельствует о ее негативной оценке именно по «суду совести».
Да это прямо следует из такого суждения исследователей:
«Тот факт, что образ приватизации, которая проходила в России начиная с 1990-х годов, носит нелицеприятный характер, не стоит даже обсуждать, так как это становится сегодня общим местом».
Поэтому трудно согласиться с выводом исследования:
«Такая ситуация говорит о том, что легитимность приватизации находится, скорее, не в сфере законности и права (которые, кстати, достаточно критично воспринимаются респондентами), а в сфере «целесообразности», как экономической, так и политической».
Скорее наоборот — Указ президента был достаточным правовым основанием, чтобы считать приватизацию законной, а вот легитимности она не приобрела ни в экономической, ни в политической сфере.
Особые методологические проблемы создает быстрое изменение социальной структуры общества в состоянии его ценностного раскола. Перед социологом встает сложная задача взвешивания ответов людей из групп, занимающих разное положение в социальном конфликте. Вот, например, в отчете об исследовании общественной оценки приватизации сказано: «значительная часть респондентов считает, что приватизация была полезна для общества». Исследователи даже считают, что эта «доминирующая в массовом сознании оценка связана с тем, что для 22% приватизация была лично выгодна им и членам их семей».
При этом не раз было зафиксировано, что около 3/4 населения считают приватизацию «грабежом» и, очевидно, не считают приватизацию полезной для общества. Таким образом, мнение тех, кому приватизация была выгодна, негласно считается более весомым, чем у «проигравших» («ограбленных»). Оценка выигравших признана доминирующей.
Де-факто это так и есть, собственность в новом социальном порядке есть источник доминирования господствующего меньшинства. Но как учесть это фактическое неравенство в интерпретации социологических исследований? Ведь если эту сторону реальности просто замалчивать, понятийный аппарат социолога становится неадекватным и реальности, и массовому сознанию.
Строго говоря, мы сталкиваемся даже не с разницей веса респондентов из разных групп, а во многих случаях с несоизмеримостью их весов, их принципиальным качественным различием. Измеряя частоту разных ответов представителей разных групп, мы часто измеряем совершенно разные латентные величины. Уходить от этой проблемы нельзя. Сытый голодного не разумеет. А грабитель разумеет ограбленного? Разве они одинаково поймут вопрос социолога? Вот, социолог спрашивает мнение о приватизации. Рабочий, в результате приватизации потерявший работу, а потом и жилье, видит один образ — и отвечает, что это «грабеж трудового народа». Брокер видит совсем другой образ и говорит: «полезно для общества».
Эти два образа несоизмеримы, для интерпретации обоих ответов нужен специальный аппарат — если вообще есть задача совместить эти две картины мира. Если такой задачи нет, то надо две общности опрашивать по принципиально разным программам, не говоря уж о вопросниках. И дело не только в адекватности инструментов исследования. Ответы на один и тот же опросный лист углубляют ценностный раскол между и так уже разошедшимися общностями. Как безработный воспримет ответ брокера? «Ах, по- твоему, это полезно для общества? И это мнение — доминирующее? Значит, я — уже вне этого общества. Ну что ж, у меня развязаны руки». Что же удивляться интенсивности «российской аномии»!
Голоса выигравших и проигравших в любом конфликте неравноценны, они качественно различны — особенно если выигрыш основан на «грабительской» акции. Это надо учитывать и при разработке программы, и при конструировании выборки.
С другой стороны, мнение о травмирующем событии — это продукт непосредственного опыта и его осознания. Очевидно, что голоса тех, кто пережил культурную травму приватизации, и голоса молодежи, для которой приватизация есть лишь историческое событие, изложенное в жанре реформаторской мифологии, — неравноценны. Молодежь не затронута травмой приватизации. Напротив, частью изъятого национального достояния оплачен потребительский всплеск 2000-2010 гг., который укрепил притязания и ожидания постсоветского поколения. Общности респондентов из разных поколений говорят о разных вещах.
В принципе, программа таких исследований должна опираться на «карту» общностей, выделенных соответственно их отношению к тому социальному событию или процессу, которое и представляет изучаемое противоречие (как, например, приватизация). Можно предположить, что отдельным срезом проблемы является отношение к приватизации бывших рабочих промышленности, которые сегодня составляют половину социального «дна» России. Чтобы «узнать общество, в котором мы живем», надо понять ход мысли этих рабочих, которые в 1991 г. не видели в приватизации социальной угрозы.
По-иному должно строиться изучение когнитивной и ценностной систем молодежи, которая и до сих пор верит, что запущенные перестройкой реформы приведут к благополучному демократическому обществу. В историко-социологическом обзоре перестройки (2005) сказано:
«Среди сторонников перестройки выделяются такие социально-профессиональные группы, как гуманитарная и творческая интеллигенция, студенты, мелкие и средние предприниматели, в меньшей степени инженерно-техническая интеллигенция и военнослужащие. Среди противников — в основном представители малоактивных слоев населения, малоквалифицированные, малообразованные, живущие преимущественно в сельской местности и просто пожилые люди, для которых перестройка означала
