Жизнь Александра Зильбера

Вот Лариса Архипова, главный редактор, брызжет мокрой зубной щеткой на голубеющий на глазах ватманский лист.

— Зильбер, — строго говорит Лариса, — напиши заметку, вон место осталось.

— Про что? — спрашиваю я с готовностью.

— Да все равно, про что сам захочешь.

— Ну например?

— Ну что ты пристал? Если б я знала, так сама б написала. Ну напиши, как вы на реку ходили.

— На р е к у?! Что ж, хорошо, напишу.

Я беру карандаш, сажусь за стол и уверенно пишу на листке из тетради:

«ПОХОД НА РЕКУ

Утром, сразу же после завтрака вожатая Вера сообщила нам…»

Я зачеркиваю «сообщила» и пишу «объявила». «Вожатая Вера объявила нам…» Или лучше все-таки «сообщила»? «Мы все очень обрадовались и с веселой песней…»

Утром, сразу же после завтрака вожатая Вера построила отряд перед корпусом и сказала:

— Кто не умеет плавать, шаг вперед!

Я остался стоять на месте.

Человек восемь спокойно вышли, и, выйди я тоже, большого позора бы не было. Но на этот раз я остался. Я просто больше не мог. Каждый раз повторялась та же история: кто не умеет — я не умею: кто еще ни разу — я еще ни разу; кто хочет остаться — опять я, снова я, всегда я! И сейчас, словно какой-то скрытый механизм — быть может, интуитивное чувство ритма — не позволил мне сделать этот маленький шаг. Будь что будет, как-нибудь выкручусь.

Но я не выкрутился.

Пока мы все, умеющие плавать, отдельным строем спускались к реке, пока спорили, что быстрее, кроль или саженки, я мысленно неустанно молился. Слова «Господи» не было в моем лексиконе, я говорил вместо этого «хоть бы». Хоть бы, молился я, хоть бы все обошлось! Приеду домой, буду каждый день — каждый день! — ходить на реку, научусь плавать лучше всех, ну не лучше всех, но хорошо и быстро. Потом приеду в лагерь… Что, опять?! Ну что ж, я и на это согласен, но только сейчас — только бы, хоть бы!..

И вот мы выстраиваемся у самой воды, теперь уже только одни пловцы, неплавающие болельщики — счастливые люди! — сидят на пригорке, щиплют травку и глядят на нас с деланным равнодушием.

— Значит, так, — говорит Вера. — Будем готовиться на БГТО. Сегодня проплываем десять метров. До того берега и обратно. Здесь мелко, не утонете (и то хорошо….) Р-раз! — лихо командует Вера.

Мы все стоим по пояс в воде, до другого берега рукой подать, так легко, наверно, доплыть, если только уметь…

— Два! — командует Вера. Мы все прогибаемся, выжидая. Я-то зачем пригибаюсь, идиот несчастный! Вода теплая, но я весь дрожу.

«Вера! — говорю я, не разжимая губ. — Я что-то плохо себя чувствую…»

— Три! — командует Вера, и все, кроме меня, кто как может, работают руками и ногами. Ну, а что же мне, мне-то что делать? Я делаю вот что. Я погружаюсь в воду по шею и начинаю перебирать ногами по дну. Так я понемногу ползу на карачках, касаясь воды подбородком. Дно здесь песчаное, видно все, как в стакане, и останавливаюсь я только тогда, когда до меня доходит истошный гогот болельщиков.

— Во дает! — орут они. — Всех обогнал!

Я останавливаюсь, оборачиваюсь и вижу, как хохочет серьезная, строгая Вера, лежа ничком на траве, прикрывая лицо руками. Никто уже не плывет, все стоят и смеются.

— Это он по-еврейски, — вдруг говорит Самойлов.

— Ну да, это он по-еврейски, — радостно повторяют за ним другие.

— Перестаньте, ребята, — бормочет сквозь слезы Вера, но все понимают, что она не сердится, что это только так, для порядка.

— Ну, — громко говорит Самойлов, в упор и весело глядя на меня, — а теперь по бережку, кто быстрей, стилем Зильбера!..

«Хорошо в жаркий день на реке!» — это я написал последнюю фразу.

— Ну, молодец! — говорит Лариса. — Ловко это у тебя получается. Как в «Пионерской правде»…

7

Я не научился плавать в следующем году и поехал совсем в другой лагерь, где, по счастью, не было ни реки, ни пруда. А научился я плавать гораздо позже, испытав перед этим не меньший позор, больший, потому что был уже взрослым, способным видеть себя со стороны, и чувство собственного ничтожества долго меня потом не оставляло.

Я жил в доме отдыха на Кавказском побережье, и девушка, которая тогда мне нравилась, плавала до поплавка и обратно, а я барахтался у бетонного волнореза, дожидаясь ее возвращения. Я умел уже немного держаться на воде, мог проплыть метров пятнадцать- двадцать, если твердо знал, что подо мной неглубоко. А она зазывала меня с собой: «Тут недалеко, потихоньку, потихоньку, а там отдохнешь, за поплавок подержишься». И однажды я не свернул, как обычно, к своему уютному волнорезу, а, чуть задержавшись, двинулся дальше, чувствуя, что впадаю в то бесшабашное состояние, которое хоть и не очень часто, но уже случалось со мной в прошлом. Эти приступы бесшабашности продолжались недолго, никогда мне не хватало заряда лихости, он всегда иссякал в самом нелепом, самом неудачном и опасном месте. Так случилось и на этот раз. Скоро, очень скоро я стал беспокоиться, оглядываться, не вернуться ли, но до берега уже было — как до поплавков, и я тупо продолжал двигаться дальше. Моя девушка плыла, на меня не оглядываясь, потому что, как я понял потом, позже, плавала сама ненамного лучше и смертельно боялась любого беспокойства. Справа и слева на разных расстояниях болтались знакомые и незнакомые головы, но они лишь усиливали мое чувство одиночества, не представляя никакой реальной опоры, но наглядно обещая позор и унижение в том случае, если бы я попросил о помощи. Уже все мои мышцы были напряжены, я беспорядочно двигал руками и ногами, стоя в воде почти вертикально, и время от времени содрогался, удивляясь, почему это вода меня держит, хотя вполне могла бы и отпустить. Я чувствовал, что в том, что я еще не утонул, нет уже никакой моей заслуги. Так, топча воду ногами и царапая ее растопыренными пальцами рук, я все же понемногу приближался к поплавкам. И вот он уже близко, тот поплавок, вот он совсем уже рядом, милый, вот он уже тут, мое спасение… Но самое страшное было впереди. Поплавок представлял собой деревянную крестовину, в центр которой был воткнут красный флажок. Крестовина размокла, отяжелела, целиком погрузилась в воду, и только длинная палка со слипшимся флажком торчала еще на поверхноcти. И когда я судорожным движением вцепился в толстый и скользкий брус и когда подтянулся и навалился, вся конструкция тут же ушла под воду, немедленно потащив меня за собой, так что я едва успел отцепиться. Возможно, для плавающего человека все это шаткое сооружение и могло быть некоторой точкой опоры, его ничтожный запас плавучести мог быть достаточен для легкого отдыха в том случае, если ты не очень устал. Но что было делать с этой размокшей дурой моему уже полубезжизненному телу, не владевшему собой, дрожавшему и напряженному?

С ужасом и омерзением я отбросил в сторону подлую крестовину, отчаянным рывком повернул голову к берегу — до него был миллион километров. И тогда, отметив как можно ближе незнакомую мужскую голову, я как будто сразу вдруг успокоился и быстро поплыл к ней на спине, широко загребая прямыми руками, на удивление четкими и ровными взмахами. Я приблизился вплотную, увидел мужчину с сильной шеей и густыми светлыми бровями и произнес, не останавливаясь, тоже четко и ровно, как сказал бы в троллейбусе или в магазине: «Простите, помогите мне, пожалуйста, я не могу доплыть до берега…»

Уже все сказав и закрыв рот, я почувствовал такое острое сожаление, какое редко когда испытывал в