И вохровцы и зэки

И вохровцы, и зэки.

(Курсив мой. — Ю. К.)

Две последние строчки настолько просты и точны, что могли бы служить эпиграфом ко всей той чудесной эпохе…

Впрочем, отчего же только к той?

И сейчас где-нибудь в Саратове или Саранске, где в безумной очереди за колбасой люди, пока дойдут до прилавка, прочитывают по три романа Петра Пpoскурина — подойдите поближе, послушайте разговоры. Там не только ропота вы не услышите или хоть какого-то сожаления — там звучат проклятия современной сытости, которая всех развратила и разбаловала, там ревмя ревут и вохровцы и зэки (каждый — и то и другое зараз) по тем временам, когда было еще хуже, что, естественно, означает лучше, и когда тиран был настоящим тираном, а не то, что не разбери-поймешь…[4]

Нет, то была не ложь и почти не метафора: он и есть подлинный наш отец, а мы — его сукины дети…

И еще: об использовании Галичем бранных слов, всяческих там нецензурных выражений. Он и здесь проявляет безусловный вкус и никогда не тратит такие слова впустую, только ради свободы на всю катушку. И поэтому они у него не назойливы, а всегда необходимы и всегда работают.

Это или точная характеристика персонажа, как непременное «бля» интеллектуала Володи Лялина; или нарочитое соедиенение несоединимого, соответствующее несоединимости человека и обстоятельств:

Я в отеле их засратом, в «Паласе».
Запираюсь, как вернемся, в палате;

или неожиданное и смешное разрешение ситуации:

Мы, выходит, кровь на рыле,
Топай к светлому концу!
Ты же будешь в Израиле
Жрать, подлец, свою мацу!

Скажешь, дремлет Пентагон? Нет, не дремлет!
Он не дремлет, мать его, он на стреме!
Хоть дерьмовая, а все же валюта,
Все же тратить исключительно жалко!
Мы ж работаем на весь наш соцлагерь!..

И так далее, и так далее, до бесконечности. Просто грибоедовское изобилие.

7

И единственная, на мой взгляд, теневая сторона… Я предпочел бы о ней умолчать, но уже слишком нарочитым и очевидным будет факт умолчания. Я имею в виду «серьезного» Галича.

Я знаю, есть, поклонники и у этих песен и они, конечно, в своем праве, но здесь необходимо четкое разделение. Потому что, как те благополучные сценарии писал другой Александр Галич, так и здесь перед нами иной автор, хотя и с той же гитарой и под тем же именем. Эпиграфы из клаccиков, прямые обличения, горечь и пафос. Модуляции голоса, мхатовские паузы, по слогам растянутые слова и прочие средства давления на слушателя. Все серьезно, сурьезно — и все несерьезно, все на цыпочках и в напряжении. Пропускаешь, перематываешь пленку, чтоб послушать следующую, нормальную песню — и мотаешь, мотаешь без конца, потому что мало что скучно — еще и безумно длинно. Это Галич, не удовлетворившись легким жанром, подтягивает себя к высокой литературе. Какая нелепость, какая досада!

Бросьте, так и хочется ему сказать (а уже его, бедного, нет и живых, уже не услышит), бросьте, ну что за самоуничижение! Да ничем она не заслужила, современная литература, этого вашего пиетета, пусть сама еще попробует, дотянется до песен под гитару. Поэзия — до песен Булата Окуджавы, проза и драматургия — до песен Галича. Кто знает, быть может, только здесь, в устном индивидуальном творчестве, осталось еще какое-то место для гармонии между искусством и жизнью.

Здесь осталось место для неожиданности.

Вот уже выясняется, что и гитара не обязательна, как не единственна стихотворная форма. Набрал силу Михаил Жванецкий, и оказалось, что устная эстрадная проза — явление тоже вполне реальное. Краткость, точность, быстрота реакции, блестящий юмор, не лабораторный, а идущий изнутри жизни и быта, да при этом еще — абсолютный слух, да при том — обостренное чувство трагического, то есть то, о чем современной прозе остается только мечтать. Наша невнятная бумажная фраза с ее невыразительной пунктуацией теряется и выглядит просто жалкой на фоне открывшихся интонационных возможностей.

Но видимо, испокон веков в каждом комедианте сидит эта язва, этот, я бы сказал, комплекс Мольера — неудержимое желание сыграть трагедию. Как будто переход в «высокий» жанр — это непременное повышение в чине и ранге. Да ни в коем случае, ничего подобного, не было так ни в какие времена, а сейчас — уж скорее наоборот!..

Но Галич не услышит, его уже нет, а и услышал бы — не послушался.

1979

,

Примечания

1

Я не против мата, даже, может быть, за, я только против того, чтобы мат был мерилом и выразителем свободы слова.

2

Здесь, надо признать, за последние десять лет произошли серьезные изменения. Ругать теперь дозволено всякого, и мы уже к этому успели прицыкнуть, но зато и роли — кто бы мог подумать! —