И тут случилось непредвиденное. Едва выйдя из ВТО, Володя, повернувшись к фасаду здания, слегка пригнулся и испустил короткий отчаянный крик: «А-а-а-а-а!»
Шёл двенадцатый час, запоздалый прохожий, передёрнувшись от ужаса, торопливо засеменил от нас прочь. Я оцепенел. Так кричат на дыбе, корчась от боли и предчувствия небытия.
Хотя, что смерть? Плевать ты на неё хотел! Чёт—нечет. Орлянка. Погибель ходила за тобой по пятам. То исподтишка, то в открытую заглядывало её безносое рыльце в твои бесшабашные дни. Жизнь. Смерть. Ты был накоротке с обеими. Не расшаркивался перед жизнью, не лебезил перед смертью. Кто ещё так безоглядно любил жизнь, кто ещё так бесстрашно врезался в её упоительную круговерть?
Спустя годы я снова услышу этот Володин крик с экрана, в финальной сцене «Каменного гостя». Но для меня он прозвучит лишь неумелой имитацией, слабым эхом того мартовского, поистине мунковского3 отчаяния.
Ко мне на Ленинский поехали на первой подвернувшейся попутке. В дороге не проронили ни слова — в таком состоянии Володя более всего нуждался в молчаливом понимании.
Дома нас ждали горячий чай и сердобольная Мишель, тут же постелившая Володе на его любимом синем диване. Сколько дней и ночей трезвым и «под хмельком» провёл он на этом раздвижном ложе под портретом Мандельштама, осеняемый сбоку иконой Божьей Матери!
Не без труда удалось уговорить намаявшегося Володю раздеться и накрыться одеялом. Пристроив у изголовья пепельницу, он садил сигарету за сигаретой — сделав пару затяжек, хватался за новую.
Получив долгожданную передышку, мы выключили свет и спешно ретировались в нашу крохотную спальню. В квартире воцарилась благостная тишина, нарушаемая лишь беспокойным постаныванием Володи. Но вот наконец всё стихло. Угомонился даже всеобщий любимец — сиамский кот Азазелло. «Ну, теперь-то я высплюсь», — размечтался я, погружаясь в сладостное забытьё.
Но не тут-то было. Спустя пару часов, уже ближе к рассвету, мне почудилось, что кто-то меня окликает. С трудом приоткрыв осоловелые вежды, я узрел перед собой смутный силуэт растерянного Володи. В белой майке и цветастых сатиновых трусах до колен, он походил не то на «поплывшего» после нокдауна боксёра, не то на снятого с дистанции стайера. Он мучительно пытался что-то объяснить:
— Там... ребята... матрац...
В спаленку задумчиво вплывали сизые космы дыма. Явственно пахло гарью. Ещё ничего не соображая, мы с Мишель метнулись в гостиную и... окончательно проснулись. Печальное зрелище разворошенного комфорта исторгло у домовитой Мишель сакраментальное: «Какой ужас!!!»
И впрямь было чему ужаснуться. Разлюбезный наш синий диван буквально горел синим пламенем. По обивке расползалась неприглядная чёрная дыра, окаймлённая алыми бусинками наспех сбитого огня. Смятое шерстяное одеяло с простынями сползло на пол, а широченный двуспальный матрац бесследно исчез.
Выяснилось, что Володя просто уснул с зажжённой сигаретой в руках. Он был в такой отключке, что даже не сразу проснулся от сильной боли: огонь тлеющей сигареты насквозь прожёг матрац и перекинулся на обивку дивана. На память об этой ночи у Володи остался след глубокого ожога на пояснице — позже Мишель смазала его какой-то пахучей французской гадостью. Спросонья Володя попытался залить тлеющее ложе, таская воду из кухни в ладошках, умудрившись не заметить в запарке ни кастрюль, ни чайника, ни огромных пивных кружек. Потерпев неудачу, он в отчаянии поволок горящий матрац к зашторенному окну. Оторопь, видимо, утроила его силы, но окончательно лишила разума. Вместо того чтобы отворить стеклянную дверь на балкон, он принялся запихивать широченный матрац в узенькую боковую створку окна. Каким-то чудом Володе удалось-таки преуспеть в этом, и спустя мгновение выдворенная с седьмого этажа перина плюхнулась полосатым тентом на озябшие верхушки мартовских тополей.
Хотя Володю штормит почти весь март, мощный организм позволяет ему сохранить дееспособность. Он отыграл несколько спектаклей, дал концерт в каком-то НИИ. Но у театра свои трудности — вечные нелады с высокими инстанциями. Закрыт спектакль «Берегите ваши лица» с доведшей зал до исступления «Охотой на волков». С «Гамлетом» пока тоже никакой ясности.
Всё наперекосяк и на личном фронте. После серьёзной ссоры, не выдержав, уезжает в начале марта Марина, ещё втайне надеясь, что Володя опомнится и возьмётся за ум. Не встречает он взаимопонимания и у Татьяны. Вчерашняя бесспорная фаворитка не собирается быть запасной гаванью для этой непредсказуемой субмарины. Натура своенравная и самолюбивая, она ставит Высоцкого перед прозаической альтернативой: «Или она — или я». Но перед такой дилеммой он пасует. Ну никак не вытанцовывается у него всепоглощающая любовь до гробовой доски. Неспроста сетует он так часто на судьбу: «Я постоянно между двух огней». И как раз в марте я снова услышу от Высоцкого знаменитое чичиковское: «Полюбите нас чёрненькими, беленькими нас всякий полюбит». В устах Володи эта розовая мечта незадачливого таможенника звучала постулатом неофита. Не понаслышке знакома была ему и аксиома «от себя не убежишь», но смиряться с ней он не собирался нипочём.
И вот он уже у меня дома — этот Летучий Голландец семидесятых, в отчаянном кураже набирающий команду для очередного плавания. Я завербован, не успев даже пикнуть. Отплытие — немедленно. Курс: зюйд-зюйд-вест. Цель-горизонт. Уточняю порт назначения:
— Куда летим?
Но капитан сохраняет интригу:
— К морю! Там решим, во Внуково.
И, как всегда у Высоцкого, от слов к делу у него — воробьиный шажок. Пачка ассигнаций — гонорар за концерт (или его остаток) — перекочёвывает в карман моей рубашки.
—
Теперь — вперёд! Такси — Внуково — самолёт. Регистрация на рейс Москва—Симферополь. Решение созрело ещё в такси:
— Поедем сперва в Ялту. Там должен быть сейчас Туров. Попробуем его разыскать. А оттуда — в Одессу!
Да, выходит, дело было не в одном морском променаде; крепко притягивал его к себе Туров, как притягивает к себе усталую перелётную птицу надёжный утёс среди морской зыби.
Из Симферополя в Ялту добирались на такси. В машине Володя тут же впал в свой эпатажный, увы, присущий ему именно в хмельном мареве «купеческий» тон:
— В «Ореанду»! Я — Высоцкий!
На что наделённый повышенным чувством собственного достоинства водитель нелюбезно буркнул:
— Ну и что, а я, скажем, Петров.
И, хоть психологическая подоплёка этого мальчишества лежала отнюдь не в «звёздной болезни», а в собственной неуверенности, этот вызывающий «стиль» изрядно смущал скромную российскую провинцию. Чувство неловкости испытывал, конечно, и я: ведь не станешь же объяснять первому встречному побудительные мотивы столь нестандартного поведения Высоцкого.
Позже, когда Володя пришёл в относительную норму, я всё же спросил у него:
— Зачем ты так себя вёл тогда? Помнишь, в такси: «Я — Высоцкий»? Ведь трезвый — ты совсем другой.
Он не стал юлить:
— Да просто, когда выпьешь, всё то дерьмо, которое в нас так глубоко сидит, выплывает наружу.
Позже он внесёт это в трактовку Гамлета:
— Хочу показать его живым, сложным человеком. Ведь в нём перемешано и высокое, и низменное. А ты сам, каким его видишь ты?
— Да примерно таким же. Иначе откуда бы взяться штабелям трупов вокруг этого эльсинорского идеалиста?
При поселении в «Ореанду» возникла заминка. У Володи не оказалось с собой паспорта, что, впрочем, не было случайностью или забывчивостью. Он не брал его принципиально. Ещё одна завуалированная попытка самоутверждения под видом ребяческой дури. Сколько житейских неудобств создавала она, в особенности за пределами столицы!
