магнитофон с записью песенок Булата Окуджавы, «абстрактные занавесочки» <…> Энергичная устроительница «модернизированного уюта» приобрела сразу десять книжек только что вышедшего однотомника Марины Цветаевой. «Для всех наших, — пояснила она и озабоченно прибавила: — На днях должен поступить в продажу Пастернак, не прозевать бы!..» Эта публика зачитывалась сначала Ремарком, потом Сэлинджером. (Р. Тименчик. Анна Ахматова в 1960-е годы. Стр. 144.) Модницей, впрочем, была и сама Анна Андреевна, но о ней — нельзя.
Однажды мы с дочкой куда-то уходили, и дочка задерживала меня, долго собираясь. «Вы ведь небось смолоду не красили ресницы?» — воззвала я к Анне Андреевне. — «Я всю жизнь делала с собой все, что было модно», — с некоторым вызовом призналась Анна Андреевна.
М. Алигер. Воспоминания. Стр. 365 Ресничками не ограничась, бежать за всем, что модно, не прекратила до старости. Цветаевское «Избранное» и подоспевший альманах «Тарусские страницы» вызвали к жизни стихотворение-разговор с Цветаевой, «Комаровские наброски», затем расширившиеся голосами Мандельштама (тоже как раз собрались издавать, Анна Андреевна входила в редколлегию, но сама идея издать Мандельштама казалась ей ненужной — «он малопонятен») и Пастернака и получившие название «Нас четверо». (Р. Тименчик. Анна Ахматова в 1960-е годы. Стр. 144–145.) А мы-то гадали, что вызвало громогласное «Нас четверо!», что помешало раньше взяться за руки с друзьями?
* * * Мода на то и мода, что ей следуют все. Покупательницы — покупают, поэтессы — слагают стихи. А ведь скоро выйдет и Мандельштам! Ахматова сделает все, что в ее силах, чтобы он не вышел: он не нужен, его никто не понимает, но чувствует, что стала слабовата, может не сдюжить, запишем в реестр и его.
* * * В Ленинграде состоялась конференция Европейского сообщества писателей, посвященная проблемам романа. «Я боюсь, что ко мне приедет Сартр. Но, я думаю, меня здесь не найдут. Меня так хорошо научились прятать. Скажут, что я на «Северном полюсе-6». (Р. Тименчик. Анна Ахматова в 1960-е годы. Стр. 192.)
«Северный полюс-6», очевидно, прозвучал, потому что в это время Анна Андреевна работала над сценарием о летчиках. Боюсь, проблематика этой прозы г-на Сартра не заинтересовала бы.
* * * Я спрашиваю о Зигмунде Фрейде. А<хматова> медлит. Потом говорит — скорее как бы самой себе: «Все здания здесь шатаются». Рита переводит дважды подряд и беспомощно смотрит на меня: «Все здания здесь шатаются». Она ничего не поняла. А А<хматова> грустно улыбается.
Р. Тименчик. Анна Ахматова в 1960-е годы. Стр. 224 В письме 1925 года к ней [Шилейко] вручает ей цитату <…> из той элегии Овидия о борении чувств (Amores, III, XIb). Откуда А<нна> А<хматова>, будто бы не зная источника, а позаимствовав фразу из эпиграфа к роману Габриеле д'Аннунцио «Торжество смерти» <…> взяла эпиграф к «Anno Domini»
Р. Тименчик. Анна Ахматова в 1960-е годы. Стр. 662 Почему не знает будто бы? Уж действительно всего ли Овидия Анна Андреевна знает наизусть? Если — знает, то почему бы знание свое и не предъявить, обозначив, как это принято в цивилизованном мире, откуда взята цитата? Зачем писать, что чужой эпиграф так понравился, что решила для себя использовать?
Но когда цитата ей даже ПРИСЫЛАЕТСЯ — предположение может быть даже еще худшим. Ахматова оценила вкус д'Аннунцио и использованный им эпиграф взяла и себе, а письмо Шилейки просто не читала. Посмотрела, что он пишет ей личного, а все заумности читать и не стала. Подарком любовника ей вовсе не зазорно было бы воспользоваться — и никто бы не догадался, что это не сама Анна Андреевна всю античную литературу в голове держит.
В письме Шилейки указания на источник тоже нет, но раз нашел он эти строки — значит, прочитал и весь стих, увидел слова, взятые Ахматовой в эпиграф.
Кстати, в самом «вручении цитаты», к которой в примечании дается и очень прочувствованный перевод — (о лице, приближающем к божеству, о глазах, похищающих в плен) (Р. Тименчик. Анна Ахматова в 1960-е годы. Стр. 662), нет ничего для Шилейки удивительного: У него есть два излюбленных приема <…> — использование длинных стихотворных цитат из древней или старинной поэзии на разных, преимущественно не общеизвестных языках. <…> Длинные фрагменты текстов на разных языках встречаются и в письмах Шилейко к Ахматовой, хотя и в меньшем числе, чем в переписке с Андреевой (второй, ученой, страстно любимой и, в сущности — единственной настоящей женой). Иногда обеим посылаются отрывки одинакового свойства <…> (не надеясь на филологические познания Ахматовой, ей — в отличие от Андреевой — Шилейко посылает не только старофранцузский текст, но и перевод…) (В. Вс. Иванов. Предисловие к книге Владимир Шилейко, Последняя любовь. Стр. 6, 9.)
* * * Модно писать мистификации, буффонады, карнавалы масок. Все, что отрицает традиционные русские формы. Модно, правда, было в начале двадцатого века. Когда в июне 41 г. я прочла <…> первый <…> кусок Марине Цветаевой, она не без язвительности сказала: «Надо обладать большой смелостью, чтобы в 1941 г. писать о Коломбине, Пьеро и Арлекине». (А. Ахматова. Т. 3. Стр. 240– 241.) Но ей хотелось напомнить, что она ко всему этому была причастна и она красиво, ритмично и в склад — музыка, музыка! — о них все-таки написала. Сказать нового не удалось.
* * * Стал бешено моден Булгаков, и она — читавшая его еще в тридцатых, с ужасом обнаружившая, что вот, есть другой строй, другая литература, отмахнулась, отмолчалась, было не обнародовано, кто знает, может, пронесет, рукописи бесследно исчезнут, как сгорят. Время вроде бы не поджимало, и в шестидесятых начала выводить «свой» бал у Сатаны: И я не поручусь, что там, в углу, не поблескивают очки Розанова и не клубится борода Распутина. <…> А уж добриковский Маяковский, наверно, курит у камина. Себя я не вижу, но я, наверно, где-то спряталась, если я не я эта Нефертити работы Модильяни… (А. Ахматова. Т. 3. Стр. 267.)
За кузминскую строфу требовала патент себе, за чертовню — тоже. Не Булгакову же!
Я не поручусь, что сценаристы «Маленькой Веры» не читали «Из балета «Тринадцатый год». Маленькая Вера держит свечку «Ma chandelle est morte» / Силуэт Коломбины за тюлевой занавеской. (А. Ахматова. Т. 3. Стр. 291.) В застойные времена было много досуга, можно было занять себя тем, что раздобыть «листочки» Ахматовой и вчитываться.
* * * …И. М. Смоктуновский, которого А.А. представляла себе будущим исполнителем в фильме по ее сценарию о летчиках. (Р. Тименчик. Анна Ахматова в 1960-е годы. Стр. 279.) Сценаристка так и пишет в ремарках: Наплыв — Настоящий Игорь (Алеша Баталов) входит… Вася (Смоктуновский)… Соседка… Толстая женщина — все как в настоящем кино. Пастернак Цветаевой: Ты полюбишь колхозы! (Цветаева М. Собрание сочинений в семи томах. Т. 7. Стр. 552) — разговор с П. в Париже — наверное, в ее письме.) С Цветаевой все могло случиться, а вот Ахматова действительно, без экзальтации и надрыва, очень ловко и быстро подхватила моду (тот, кто слишком много рассуждает, никогда не может быть по-настоящему «актуальным») на кино и сценарии, на физиков и летчиков, на Смоктуновского и Райкина. Вот Андрею бы Тарковскому, раз он был такой
