к себе, и по поводу значения музыки в системе ценностей Гумилева. Какая бы причина того, что он не мог слушать музыку, ни была: напоминала она ему бывшую жену или какую другую даму — не важно, музыки он все равно не любил, прекрасно мог без нее обойтись. Равнодушна к музыке была и Ахматова и поначалу не скрывала этого:
…сказывалось влияние Гумилева, бравировавшего своим равнодушием к музыке.
Б. Кац, Р. Тименчик. Ахматова и музыка В чем Ахматова разбиралась — это в иерархии. Ставшие ей известными интересы Осипа Мандельштама она сразу распознала как более весомые, чем самодовольное невежество Гумилева.
Лурье вспоминал о его [Мандельштама] отношении к музыке, возможно, противопоставляя его не названной прямо Ахматовой — такой, какой Лурье знал ее в 1914–1922 годах: «<…> живая музыка была для него необходимостью. Стихия музыки питала его поэтическое сознание, как и пафос государственности, насыщавший его поэзию». При этом очень существенно упоминание <…> о том, что разговоров на собственно музыкальные темы Мандельштам в 1910-е годы не вел: «Мандельштам страстно любил музыку, но никогда об этом не говорил. У него было к музыке какое- то целомудренное отношение, глубоко им скрываемое». (Б. Кац, Р. Тименчик. Ахматова и музыка). А не так, чтобы при первых звуках — заплакала — что действительно, не слишком целомудренно, даже наоборот — будто кто-то неуместно раскрылся.
* * * Ахматова очень рано начала высоко ценить Мандельштама как поэта и внимательно присматриваться к его внутреннему миру.
Она внимательно составляла себе еще в десятых годах «незыблемую скалу» культурных ценностей, а потом и государственная политика в области пропаганды классической музыки закрепила назначенное ею самой. Наверное, человек без музыки и сам не может — но для Анны Ахматовой директивы были решающи. Иосиф Бродский отметил, что и ее пушкинские студии велись, потому что это была единственная процветающая отрасль литературоведения, а ведь здесь был и ее личный, более искренний интерес. А уж взять под козырек по отношению к рассудочно и умозрительно воспринимаемой музыке — это легче легкого.
В последнее десятилетие жизни Ахматовой музыка становится неотъемлемой частью ее повседневного существования: на страницах многих черновиков мы встречаем не только записи о прослушанных пластинках, но и расписание музыкальных передач.
Б. Кац, Р. Тименчик. Ахматова и музыка. Анна Ахматова, человек совершенно глухой к музыке… Георгий Адамович.
Б. Кац, Р. Тименчик. Ахматова и музыка * * * …о музыке писать, будучи профаном, можно сколько угодно.
Б. Кац, Р. Тименчик. Ахматова и музыка Начинает записывать свои суждения о музыке и Ахматова.
Слушаю до-минор Моцарта. Сен-Санс. Лебедь. Вечерняя серенада Шуберта. Лист: фа- минор.
Летопись. Стр. 526 От такой записи можно испытать легкий шок. Уж не отслушивает ли человек в силу каких-то особых причин все произведения Моцарта, написанные в до-миноре? Потом, имея досуг, возьмется за соль-минор, ре-минор, ля-минор и далее по квинтовому кругу?
Слушать «до-миноры Моцарта» довольно затруднительно. В этой тональности им написано порядка 100 произведений. Одного вечерка у патефона не хватит.
Впрочем, дальнейший репертуар этого концерта по заявкам трудящихся такое предположение полностью снимает. После «Лебедя» и «Вечерней серенады» слушателю, на которого рассчитан дивертисмент, неплохо бы прокрутить полонез Огинского или бессмертную Fur Elise.
Ну а Моцарта она слушает, скорее всего, фантазию для фортепиано — ее чаще всего крутят по радио по праздникам, самый растиражированный моцартовский «до-минор», или вторую часть концертной симфонии для альта и скрипок с оркестром. Или фортепианный концерт, хотя вряд ли — здесь этот самый слушатель «Рабочего полдня» может соскучиться.
Та же самая история с Листом: скорее всего, какой-нибудь известный фортепианный этюд.
Хотя, при чувствительности Анны Андреевны, как знать, может, именно тональность являлась для нее самым важным в музыкальном произведении? Не форма, не инструментовка, не характер, не история, не исполнитель — а именно тональность. Особо продвинутые в музыкальном отношении личности могут увидеть у тональностей самих по себе какое-то неведомое миру простаков собственное лицо, свою характеристику. Или бывает, например, цветной слух — как у Скрябина…
* * * Короткий, чем-то похожий на смычок в Ad<agio> Viv<aldi> разговор о Риме и Архангельском крае.
А Ахматова. Т. 6. Стр. 313 Пиццикато в адажио — Вивальди написал их миллион, каждое не без пиццикато, в нашем случае, очевидно, речь идет о массово прослушиваемом адажио из «Времен года», — действительно, настолько выразительны, что хозяйственный слушатель сразу приметит, что это готовая метафора для чего-то пунктирного, короткого. Это то, что лежит на поверхности, важно только держать это в памяти и не перепутать названия. Впечатление мышления музыкальными образами гарантировано.
Прелюдия и фуга (играет Л. Ройзман). Вот он, колокольный звон из 17-го века. Как все близко! — (и страшно…).
А. Ахматова. Т. 6. Стр. 325 Страшно у нас все. И ведь пугаются же!
Боже мой… Сама Чакона! Играет Игорь Безродный.
Записные книжки. Стр. 644 В больнице. Вчера ночью слушала «Наваждение» Прокофьева. Играл Рихтер. Это чудо, я до сих пор не могу опомниться. (Записные книжки» Стр. 708.) Их четыре женщины в палате, к тому же она серьезно глуховата, так что радио не работало вполсилы.
Адажио Вивальди. 29 авг. Успенье. (Записные книжки. Стр. 539). Успенье у
