для помощи и утешения.
Он регулярно служит и проповедует в своих приходах. Время, когда я был в Стамбуле, было временем Успенского поста, и Афинагор каждый раз служил вечерню в одном из своих приходов, где он неизменно читал акафист Матери Божией. Мне хотелось бы рассказать о таких встречах, куда он брал и меня, чтобы познакомить со своим народом.
8 августа 1968 года мы были в Арнавут Кои, где жил когда–то дядя патриарха, когда тот еще учился в Халки. Это поселок на берегу Босфора. «Это немного и моя деревня», — говорит Афинагор, и благодаря этому «немного», как можно заметить, ему принадлежит много деревень, много монастырей, много стран. Храм здесь просторен и под его стенами погребено четыре патриарха и несколько греков, оказавших важные услуги оттоманской империи. Как и большинство современных церквей Стамбула, храм, построенный по типу собора, имеет резной иконостас, который в 1955 году погромщики тщетно пытались спалить. Направо от царских врат — большая икона Христа, налево — Богоматери, рядом со Христом — Иоанн Предтеча, это изображение «деисусного чина» весьма распространено в Константинополе. В других формах «деисусный чин» можно встретить во всем православном мире, он символизирует Церковь, но также, согласно Павлу Евдокимову, как бы две стороны Христа, вобравшего в Себя всю человеческую природу — Марию как архетип женственности и Иоанна Крестителя, пришедшего в духе Илии как воплощение мужественной творящей силы.
Церковь полна народу. Патриарх в простом черном подряснике прислуживает местному священнику в качестве чтеца. Народ присоединяется к пению, в особенности к возгласу прославления: «Достойно есть яко воистину блажити Тя, Богородицу, присноблаженную и пренепорочную и Матерь Бога Нашего, честнейшую Херувим и славнейшую без сравнения Серафим, без нетления Бога Слова родшую, сущую Богородицу Тя величаем». Богослужение кончается, патриарх благословляет детей, беседует с верующими. Затем все собираются в современной и светлой комнате, где происходят собрания. Люди усаживаются вокруг духовенства, пьют прохладительные напитки. Патриарх подымается и, не повышая голоса, без малейшего ораторского эффекта, начинает говорить, словно обращаясь к каждому. Он говорит о привязанности к «своей деревне». Затем комментирует Евангелие дня. «Я предпочитаю, — скажет он мне на обратном пути, — говорить о Евангелии как бы в семейном кругу, где все могут отдохнуть, утолить жажду, а не в храме, где жарко, и верующим приходится стоять. Там нет стульев, но я пропрошу их поставить, я не люблю этих бесполезных усилий». Я думаю об Иисусе, Который усаживал людей на траву…
Сегодняшнее евангельское чтение — рассказ о Марфе и Марии. Их не нужно противопоставлять, говорит патриарх, они дополняют друг друга. Обе они являют собой образ христианской женщины, деятельной и преданной как Марфа, и той, что не забыла «благую часть», присев у ног Господа как Мария, в храме ли, или где угодно…
Когда мы выходим, верующие провожают патриарха до машины. С другой стороны улицы несколько молодых турок, столпившись, молча смотрят на патриарха. Один из них плюет — явно в его сторону. Патриарх пристально и кротко всматривается в него и подымает руку то ли для приветствия, то ли для благословения.
9 августа патриарх отправляется в храм святых Константина и Елены, расположенный в излучине, образуемой на юго–востоке старого города Мраморным морем и крепостной византийской стеной, вблизи бывшего здесь когда–то Студитского монастыря. Церковь, разрушенная в 1955 году, была вновь построена по старому плану. Тщательно обточенные камни вставлены в старые стены. Чаще всего они изображают крест, воздвигнутый первым христианским императором и его матерью. Легенда рассказывает, что Елена не могла найти места, где был зарыт крест, пока острый запах пучка травы не указал ей места: базилик, траваимпериатрицы,
Епископ этого района — в его ведении находятся пять приходов и одиннадцать церквей — объясняет мне, что император Ираклий в VII веке, отобрав у персов подлинный крест, высадился недалеко отсюда с драгоценной реликвией. И народ пел: «О чудо дивное! чтобы нести Всевышнего как лозу, напоенную жизнью, крест, вознесшийся над землей, в сей день является всем. И мы влекомы к Богу, им разрушается смерть навсегда. Древо непорочное! Им Христа прославляем и обретаем бессмертную пищу Эдема».
В этом народном квартале живет простой люд, и этот храм так же полон, как и вчерашний. В конце богослужения, которое по благословению патриарха возглавляет местный епископ, патриарх выходит к людям, окруженный детьми: как старое дерево, одевшееся цветами весной. Он выходит из храма, держа две маленькие ручки в своих больших и длинных руках. Каждый ребенок держит за руку другого и таким образом патриарх как бы несет на себе целую лозу юной жизни. Порывшись в своих карманах, он всех одаряет конфетами.
Все собираются здесь не в зале для собраний — сегодня слишком жарко — а во дворе, находящемся пониже храма, который поддерживается большими выступами с той стороны, с какой холм спускается к морю. Стулья и столы поставлены в беседке — «под виноградником и смоковницей», — как в библейские времена. Наступает вечер, ветер свежеет; долгими криками и большими взмахами крыльев стрижи словно убаюкивают наступающую ночь. Дабы поддержать это малое стадо, что как будто ежится от своей отгороженности, патриарх через время и пространство соединяет его с незримым сонмом святых. Он говорит о вселенском православии, обитающем ныне на пяти континентах. Он вызывает в памяти святые образы, невидимо населяющие эти места: Симеона Нового Богослова, этого ясновидца всеприсутствующего света, и этих «ациметов» Студитского монастыря, которые служили таким образом, что сон никогда не прерывал их службу (хотелось бы сказать «бессонную» службу, ибо эта община никогда не засыпала целиком, и монахи сменяли за богослужением друг друга). «И небо и земля навсегда сплетены воедино их молитвой», — говорит патриарх.
Затем Афинагор I, отправивший между тем свою машину в аэропорт для встречи гостя, уезжает на Фанар на такси.
Во влахернском храме, куда мы отправляемся 13 августа, находится
«Вода течет бесконечно, она неисчерпаема, даже в летние засухи», — говорит мне патриарх. На краю источника, у полного водоема, стоят стаканчики. После службы мы долго пьем эту неиссякаемую воду…
Эту первоначальную прозрачность материи, материи этих вод, символически распахнутых Духу, замутил наш грех. Но вот она раскрывается в Деве–Матери, открывающей Слову плоть земли. Материя есть свет, говорит нынешняя наука. Свет, что стремится быть озаренным, а не разложенным. На фресках Богородица источает чистоту белизны. Я думаю об одном друге, прожившем десять лет на Патмосе, прислуживая отшельнику и в своем переводе византийской литургии именовавшем Богородицу «белейшая». Фрески напоминают, что неподалеку отсюда стояла
большая Влахернская церковь, где хранились ризы Матери Божией. И здесь Андрей, во Христе юродивый, увидел, как она простирала над городом слезный омофор своего заступничества. Луи Массиньон любил сопоставлять это явление с тем, которое предстало двум маленьким пастухам в Салетте.
Прихожане здесь в основном бедняки. Район, расположенный ниже Золотого Рога, промышленный, а выше, на холмах, сельский с его переплетением дорог, неэвклидова геометрия которых для меня никогда не поддавалась разгадке. Здесь я замечаю группу очень смуглых детей. Патриарх горстями раздает им маленькие свечки, чтобы они зажгли их в притворе перед иконами. Их ставят в большие круглые тарелки, полные песку.
В этой скромной церкви патриарх исполняет служение не только чтеца, но и псаломщика. Его голос низок и как бы очищен возрастом от всякого личного выражения. Молитва многих поколений потоком течет через этого человека — так словно древняя хвала струится через него.
Председатель общины — человек еще молодой, худой и породистый. «Болгарин, — говорит мне
