своих трудов, общение становится затруднительным. О. Павел Флоренский справедливо отмечал, что встреча христиан зависит, помимо прочего, от радикализма их ориентации на Христа. Чем более Христос оказывается горизонтом для нашего взгляда, тем более глубока наша встреча друг с другом; тем более мы хотим говорить о Нем, тем более мы понимаем друг друга, наши различия становятся гармонией, гармонией единства в разнообразии. Если же, напротив, христиане сильно озабочены защитой своего собственного блага, встреча церквей будет затруднительна, как и их открытость, и прием ими нынешних, не имеющих веры, людей.
Итак, экуменизм Оливье Клемана зиждется на том, что Христос есть центр всякой жизни, когда он отказывается говорить о самом себе, уступая место встрече, когда он замечает, что в небесной лазури навсегда запечатлено лицо, «Лицо распятого Вседержителя, преображенного мужа скорбей», уносящего свою жизнь «из лазури пустой в лазурь наполненную, от лазури, замкнутой на своей собственной красоте (но за ней — сумерки) — к лазури, сияющей вокруг Лика ликов (и за ней — любовь)». Оливье Клеман не мог бы быть заурядным собеседником в экуменическом диалоге, в активизирующемся общении и взаимном познании христиан. Его экуменизм укоренен в фундаментальной структуре его веры, чем он нажил себе немало врагов благодаря искренности своего страстного убеждения в том, что однажды богатствам христианства будет суждено оплодотворить мир, мир, в котором торжествует смерть и отсутствует Бог: «Следует, чтобы встретились и оплодотворили друг друга восточное чувство тайны и западное ощущение исторической ответственности. Православие призывает Запад взглянуть на распятого Бога и обоженного человека. Христианский Запад напоминает православию, что нужно не только говорить, но и делать. Встреча высвечивает новое лицо Богочеловечности». То же самое убеждение Оливье Клеман выскажет почти 30 лет спустя, комментируя мозаическое убранство папской капеллы Mater Redemptmis [1]: «Я по–прежнему очарован необычайным динамизмом, укорененном в Предании; динамизмом, выражающим ценность Предания для нашего времени, для сегодняшнего дня, того Предания, что приведено в движение динамизмом Запада, задающего вопросы обо всем. Именно это я и люблю на Западе больше всего: то, что в этом динамизме он готов быть оплодотворен Востоком. Великое, подлинное Предание является не только памятью и передачей, — что Восток сегодня так боится потерять, — но жизнью Святого Духа в теле Христа; оно также обращено к будущему; искусство, вдохновляемое им, непременно знает посещения эсхатона… Оно включает, в точности как его евхаристический центр, одновременно воспоминательное и эсхатологическое напряжение».
Эта глубинная экуменическая позиция Оливье Клемана превращает его в пророка будущего европейской веры, когда христиане свободно, во имя Христа, признают друг друга, проявляя, таким образом, плодоносную зрелость своей веры. Индивидуализм — потребность в утверждении своих особенностей, своей независимости — может иметь трагические последствия. Оливье Клеман хорошо это понимает и страдает, видя, как медленно христиане овладевают историей. Тем не менее он сохраняет доверие, так как из любого ада может возникнуть победа креста. Христос находится здесь, «чтобы встать между нами и адом пустоты, между нами и дьявольским шбытием. Тогда в тишине рождается надежда, поскольку в униженности Богочеловека нет ничего, кромелюбви, безумной любви, которая смягчает наш бунт, являясь нам распятой. Так в глубине нас тревога сменяется дыханием Духа, и мы больше не нуждаемся во врагах для того, чтобы оберегать от них нашу ночь» (Размышление о Крестном Пути, девятая остановка).
Этот переход от пустоты к жизни, от долгих ночей ожидания, когда задерживается рассвет, — то, что переживает поэт, художник, мистик. Произведение искусства — всегда преодоление кризиса, преображение отрицания творческим порывом. Мы получаем подлинное произведение искусства только тогда, когда другие обнаруживают в нем свои ожидания, свои надежды, свои страдания, приобщенность к этой истории и трагедии, открытой преображенному бытию.
Оливье Клеман, благодаря своему творчеству, сам является для нас произведением искусства, уникальным произведением, в котором соединились богословие и видение, пророчество и исповедание; благодаря всему этому он и стал для нас учителем.
Марк Рупник, директор
Центра Алетти, Рим
СОВРЕМЕННЫЙ КРИЗИС И БУДУЩЕЕ ХРИСТИАНСТВА
Что такое секуляризация? Первое прочтение
Сегодня, впервые в истории, объединяющая планету западная культура представляется культурой открытой, вопрошающей, светской, лишенной как признаваемого духовного авторитета, так и доминирующей и унифицирующей религиозной идеологии. Различные области коллективного существования — политическая, социальная, культурная — мало–помалу освободились от всякого христианского ориентира. Наука, техника, знания и искусства, государство и экономическая жизнь отныне располагаются вне так называемой религиозной сферы. Ни государство не имеет намерения управлять церковью, — или церквами, — ни церковь государством. Философия уже давно не служанка богословия. Для одной и той же реальности существует множество подходов, каждый из которых независим, и нет единого критерия. Всякое знание подчиняется своим собственным законам. Религия давно воспринимается как часть культуры, в одном ряду с наукой, спортом, эстетикой, психологией… С окончанием Средних веков, а особенно в эпохи барокко и классицизма, религиозные персонажи предстают в искусстве с покрасневшими от слез и возведенными к небу глазами, в театральных позах, а всевозможные путти [2] свидетельствуют скорее о педофильской чувствительности художников!
Секуляризированное общество тем не менее не свободно от идеологии, расплывчатой и ненасильственной, которая формирует сознание обывателей, особенно через средства массовой информации. К тому же система прочтения мира, сведенного к самому себе, утверждает своего рода эмпиризм видимого и субъективизм удовольствия. И, наконец, в самом сердце наших возможностей, в мире амбивалентностей, который не знает преодоления, господствует вульгаризованный психоанализ, претендующий на обладание ключом ко всем проблемам, который оказывается просто хорошо упорядоченным нарциссизмом. Индивид, освобожденный от тяжелых и ограждающих правил общежития сельскохозяйственно–монашеской цивилизации, больше не обременен эсхатологическим и евхаристическим опытом. Уже давно, с момента принятия в XIV веке католической реформы и протестантской реформации в XVI, общее спасение трансформировалось в спасение индивидуальное, в нем почти забыто великое ожидание парусин и ее предвосхищение в таинствах и церковном опыте. Новый катехизис Католической церкви краток и беден в том, что касается «последних пределов». Изучая XVIII век, историки замечают, что появление ключевых слов эпохи — прогресс и счастье — совпадает с ослаблением веры в запредельное и во второе пришествие.
Немецкие философские течения XIX века попытались вновь обрести веру, но внутри все той же рациональной сферы, путем проекции эсхатологии на историю. Тем самым они подготовили и Первую мировую войну, и последовавшие за ней и частично ею порожденные тоталитарные режимы: нацизм, «секуляризированный» подъем архаических религий земли и клана, и коммунизм, последнюю мессианскую ересь иудео–христианской традиции.
Во Второй мировой войне нацизм был побежден, навсегда опозоренный памятью Освенцима. Последующий прогресс в научно–техническом мире и утверждение нового мышления, которое им сформировано, привели к падению коммунизма. Сегодня мы приходим к обществу, цель которого — как можно лучше осуществить здесь («там» не берется во внимание) полноту нынешнего существования. Неотвратимое и вытесненное из сознания небытие упраздняет идею воскресения; инвестиции в рекламу желания и приумножения нужд делают бессмысленным несение креста и исключают любую аскезу, которая старается сократить потребности, чтобы вернуть жажду собственно духовного порыва. Рождество фольклоризировалось, но по–прежнему переживается как праздник рождения и жизни, а пасха для
