– Знаете, как резать лук, чтоб не заплакать? – спрашиваю я иногда у студентов.
– Нет… – удивляются они.
– Главное – успеть все закончить до первой слезинки.
Они смеются. Когда мы беседуем на подобные темы, они очень оживляются. Возможно, потому, что на других лекциях подобных историй не слышат, не знаю. Но в большой степени и оттого, что постоянно тревожатся о своем будущем. «Какой путь в жизни выбрать?» «Какая подсказка для меня скрывается в этой истории?» Я очень хорошо понимаю их тревогу и неуверенность – как в сегодняшнем дне, так и в будущем. Я в свои двадцать чувствовал себя так же, если не хуже (в моем случае даже слово «неуверенность» звучало слишком оптимистично). Если бы сейчас ко мне явился Господь Бог и спросил, хочу ли я вернуться в свой третий десяток, – я бы, скорее всего, отказался. Ответил бы что-нибудь вроде: «Ты очень любезен, но меня вполне устраивает, какой я сейчас». И, заранее извинившись, добавил: «К черту мой третий десяток!»
А в 29 лет меня словно ударило: я вдруг почувствовал, что могу написать что-то стоящее. Рассказываю подробно. Была весна, ранний полдень, я пошел на стадион Дзингу смотреть бейсбол – играли «Ласточки Якульта» и «Карпы Хиросимы». Я лежал на скамейке, на открытой трибуне, и потягивал пиво. Внезапно Хилтон123 мастерски отбил мяч, добежал до второй базы – и тут я принял решение: «Вот теперь мне пора писать». Так я начал «Песню ветра».
Когда я рассказываю эту историю студентам, у них вытягиваются лица:
– То есть э-э… Сама игра означала для вас что-то особенное?
– Да нет, не думаю, – отвечаю я. – Просто весна, солнце, вкус пива, мастерски отбитый мяч. Эти необходимые элементы наконец собрались в одной точке и что-то включили во мне, я так полагаю. Мне были нужны только время и опыт жизни для осознания себя. Для этого не требовалось каких-то сверхпереживаний. Обычные ощущения, которые жили глубоко в моем теле, сделали свое дело. В студенчестве я не знал, о чем писать, хотя мне ужасно хотелось. Очевидно, понадобились эти семь лет «ломовой лошади», чтобы найти свою тему.
– Так что же, если бы вы не пошли на стадион в тот апрельский полдень, вы бы не стали писателем?
– Кто знает? – пожимаю плечами я.
Ведь и правда – кто знает? Не пойди я тогда на стадион – возможно, я и сегодня жил бы как раньше, без всякого писательства. Но факт остается фактом: я все-таки был там, на стадионе Дзингу – хотя он и пустует в последние годы – и лежал на скамейке, и Хилтон отбил-таки эту подачу, а я написал свою первую повесть, «Слушай песню ветра». Наверное, это и стало главным «приключением» в моей жизни.
– Мистер Мураками, а как вы думаете, подобные вещи случаются с другими людьми?
– Понятия не имею, – отвечаю я. Больше ничего мне в голову не приходит. – Но допускаю, что в большей или меньшей степени такое может случиться с кем угодно. Моментальное прозрение обычно приходит, когда несколько разных факторов одновременно замыкаются друг на друга. По крайней мере, жизнь станет светлее, если верить, что когда-нибудь такой момент придет и к вам. Вы не находите?
Так или иначе, мне кажется, семь лет в упряжке меня очень многому научили. Несколько лет назад по всей Америке разошелся бестселлер «Всё, что мне нужно, я выучил в детском саду»124. О своем же случае я бы сказал: «Всё, что мне нужно, я выучил в своем джаз-баре». Конечно, я получил какие-то знания в учебных заведениях, но если честно, эти знания почти не пригодились мне в сочинительстве. Я вовсе не хочу сказать, что академическое образование не имеет смысла. Но с трудом припоминаю ситуации, в которых я бы с благодарностью осознал: ах, как все-таки здорово, что я получил высшее образование. Когда я был совсем маленьким, мама говорила мне: «Не будешь хорошо учиться сейчас – пожалеешь потом, когда вырастешь». Я смутно чувствовал, что она права, но до сих пор не понял, что конкретно она имела в виду. Потому что когда я вырос, мне и в голову не приходило жалеть: эх, надо было учиться получше в молодости. Тому, как следует жить на свете, меня научил мой третий десяток жизни, когда приходилось вкалывать физически – до одури, день за днем, чтобы рассчитаться с долгами[84]. Я не мог позволить себе заниматься чем-то еще, даже если мне этого и хотелось. Но в итоге именно эти годы и дали мне больше всего как писателю. Физический труд был моим лучшим учителем и настоящим университетом.
Например, каждый день в мой джаз-бар заходило очень много посетителей. Хотя нравилось там далеко не каждому – а точнее, мало кому. Но, как это ни странно, я научился «держать хвост трубой» и вкалывать дальше, даже когда мое дело по-настоящему ценили только два или три посетителя из десяти, а остальные жевали губами в духе: «м-м, ну что ж, могло быть и хуже…» Эта наука пришла ко мне через ломоту в костях за стойкой бара. И сегодня, даже если очень многие резко высказываются о моих книгах, я продолжаю верить – очень твердо, исходя из своего реального опыта работы в баре, – что на это не стоит оглядываться, пока хоть несколько моих читателей интуитивно понимают, о чем я пишу. Этот опыт для меня бесценен. Без него мне было бы гораздо сложнее писать; любая жестокая критика моих книг могла бы сильно исказить мою манеру письма. Когда я говорил об этом с Рю Мураками (который тогда уже получил премии Акутагавы и журнала «Гундзо» за роман «Почти прозрачный голубой»[85]), он был так поражен, что даже воскликнул:
– Харуки, ты действительно крут! Я, например, начинаю сходить с ума, если меня не принимают все десять критиков из десяти!
Эта его реакция, в свою очередь, запомнилась мне: одной фразой человек выразил чуть ли не весь свой характер.
Не хочу хвастаться – да тут и хвастаться нечем, – но думаю я не столько мозгами, сколько активно двигающимся телом. Чтобы чему-нибудь научиться или о чем-то написать, мне нужно почувствовать это всем телом сразу. Видимо, сказывается привычка тех лет, когда приходилось «танцевать» за стойкой бара с утра до ночи. Это – единственное из значений слова «работа», в котором я вижу смысл. Это и сформировало мой характер, из-за которого я порой ощущаю себя в современном литературном мире, словно в чужой тарелке. Отчасти это ощущение «чужой тарелки» и побудило меня уехать за границу и жить вне Японии так долго. Наверно, еще и поэтому я не могу обойтись без плавания и бега.
Мне почти нечего сказать моим студентам о том, как писать книги.
–
– О, это я умею! – восклицает один студент, и аудитория хохочет.
– Но что мне делать, если такой день никогда не придет? – тут же спрашивает другой. Кто-то хихикает. А я, даже не задумываясь, сразу цитирую жестокую фразу из «Гражданина Кейна»125:
– Ну что ж. Одни люди могут петь, а другим этого не дано.
Вспоминаю, как я получил за свою первую повесть премию для начинающих авторов. Я рассказывал об этом своим друзьям и знакомым – дескать, вот, написал книжку, ей дали премию «Гундзо», – а никто не хотел мне верить. Все, кто знал меня много лет, думали, что это шутка. А многие и до сих пор не уверены в том, что меня как писателя можно воспринимать всерьез. В их глазах я слишком не похож на человека, который пишет книги.
Теперь, столько лет спустя, за столько тысяч километров от Японии и за столько книг от «истории с голубцами», я оглядываюсь на свое прошлое и думаю, что наша жизнь – сама по себе удивительная и необъяснимая вещь, не важно, случаются в ней «потрясающие события» или нет.
Здравствуйте. Я студентка, большая поклонница Ваших книг.
В институт я поступила не сразу, зависла на целый год. Но очень хотела заниматься музыкой и весь этот «выпавший» год изо всех сил тренировалась на пианино. И в общем, как и мечтала, поступила на музыкальное отделение. Вот только музыка меня уже не привлекает, как прежде, – стало как бы все равно. Теперь я с гораздо большим удовольствием занялась бы дизайном.
Сейчас я на третьем курсе, через год окончу вуз и начну работать. Но меня угнетает вопрос, почему же
