Ленин утверждал, что выбор между ними является основным вопросом философии. Действительно ли для нас важен такой выбор?
Познание начинается с того, что его субъект осознает свое бытие. Декарт предложил формулу «cogito ergo sum» — «мыслю значит существую». Мысль — сложное явление. Мышление, познание действительности (или реальности — о разнице этих понятий я писал здесь) вырастает из восприятия. Заменим базис бытия на «percipimus ergo sum» — «воспринимаю значит существую».
Дальнейшее изложение поведу от первого лица и единственного числа — от 'я'.
Ко мне подходят два торговца философией. Один говорит, что наше бытие — производное от вечной Материи, существующей вне всякой связи с тем, воспринимаем мы её или нет. Материя образует Объективную (не зависящую от восприятия) Реальность (мир объектов, «вещей»), где я — одна из таких «вещей». То, что мне кажется моим бытиём, — лишь частичное отражение бытия материи. Другой говорит, что этот мир является реализацией чьего-то Замысла или какой-то общей Идеи. Феномены этого мира, вроде меня, — лишь несовершенные воплощения первичных идей.
И тот и другой философский товар требуют экстраординарной доверчивости. Надо принять на веру первичное и непроверяемое бытие какой-то абстракции: то ли Материи, то ли Идеи. Чума на оба ваши дома! В моём percipimus ergo sum нет никаких невоспринимаемых первичных сущностей.
Вот я и дошёл до солипсизма. Простейшее решение — принять, что существует лишь моё восприятие, а чего я не воспринимаю — того и нет. Доказать ошибочность этой идеи невозможно!
По описанному пути прошло множество умов. Почему же вокруг не видать искренних солипсистов? Потому что кроме логических опровержений существуют и иные основания для отказа от каких-то идей. Чтобы показать их, я проведу вас маршрутом, который проходит через солипсизм. Для начала примем этот простой и логичный взгляд на мир. Итак, существую только я (вы поняли, дорогие читатели, где вы при этом, хе-хе, находитесь?). А может, 'я' — это Ваше я, читатель? Для дальнейшего это неважно.
Итак, довольный собственной проницательностью, я осматриваю ландшафт, созданный моей собственной психикой, и делаю несколько важных наблюдений.
Первое. Иногда мне бывает хорошо, а иногда — плохо. Хорошо — лучше, чем плохо!
Второе. Часть мира, который мне мнится, — моё тело. Некоторые существенные выборы между хорошо/плохо связаны с состоянием этого тела. Сидеть на булавке больно и плохо.
Третье. Свойства мира, который мне мнится, делятся на две группы. Одни я могу произвольно изменять, управление другими от меня закрыто. В моём произволе — садиться или нет на булавку, но если я на неё сяду — будет больно.
Четвёртое. Свойства мира (то есть моих фантазий) не хаотичны, а закономерны, связны. Сравним два способа мысли.
Вариант №1. Если я воображу, что сажусь на воображаемый стул с мнимой булавкой, неконтролируемая сознанием часть моей психики вызовет иллюзию, что образ булавки нарушает целостность моих мнимых ягодиц, что приведёт к кажущемуся переживанию боли.
Вариант №2. Если я сяду на булавку, она уколет — больно будет.
Рассуждение, в котором причинно-следственные связи ради удобства выносятся из моей психики вовне, оказывается более простым! Играя в бильярд, проще представлять себе, что шары движутся и соударяются (взаимодействуют!) как бы сами по себе, «выпуская» из каждого шага рассуждений свою миротворящую психику.
Я введу понятие адаптации (приспособления) — соответствия изменяемыми и неизменяемыми параметрами действительности. Адаптация позволяет решать какие-то задачи: уменьшать страдания, удовлетворять желания. Второй способ рассуждения адаптивнее.
Пятое важное наблюдение (на нём и остановимся, чтоб не надоело). В моём восприятии есть, кроме прочего, другие существа: и похожие на меня люди, и «научные креационисты», и другие животные. Закономерности, полученные в результате наблюдения за ними, могут быть полезны для моей адаптации. Если мной мнимый сосед сел на мнимый стул, а затем с мнимым криком мнимо подскочил, наблюдение за этой фантазией окажется полезно для меня самого: я не возомню, что сам сажусь на этот стул. Опять же, проще использовать способ рассуждений, подразумевающий, что мнимые фантомы — такие же существа, как и я.
У философа из эпиграфа был сын (следствие определённого взаимодействия взрослых людей). С какого-то этапа дети, паршивцы, могут делать пакости. Будь философ адаптивнее, он понял бы закономерности поведения сына и предугадал наличие булавки под сиденьем.
До того как мы изучили свойства нашего внутреннего космоса, мы могли бы предполагать, что солипсизм — оптимальный способ мышления. Но действительность, рисуемая нашим восприятием, оказывается высокосвязной.
Можно представить и иные действительности; некоторые из них мы регулярно посещаем в наших снах, в иные проваливаются душевнобольные люди. Там наши предчувствия, желания и страхи явно перекликаются с нашим изменчивым окружением. А на дневной поверхности (это геологический термин!), в действительности бодрствования, причинно-следственные цепочки работают так, как будто они осуществляются вовне.
Таким образом, мы не выдвигали никаких избыточных, необоснованных суждений о внешнем мире и всё равно пришли к тому, что адаптивнее думать о действительности как о внешней среде, с которой мы взаимодействуем.
Тут как-то сам собой произошёл переход от местоимений первого лица в единственном числе (я) к множественному числу (мы). Да. Дело в том, что, когда мы принимаем, что другие люди (и шире — другие животные) функционируют так же, как и мы, мы сами становимся успешнее. Солипсизм кончился. Он не ошибочен, он даже не внутренне противоречив — он неадаптивен. Например, он попросту мешает сопереживать другим людям и понимать их.
Вы думаете, сопереживание — культурный феномен, не затрагивающий нашу суть? Невролог Оливер Сакс («Человек, который принял жену за шляпу») пишет о способе достучаться до глубоких инвалидов психики, потерявших самих себя. Это — переживание другого! «Драма... посредством роли может организовать, собрать больного в новую законченную личность. Способность исполнять роль, играть, быть кем-то даётся человеку от рождения и не имеет никакого отношения к показателям умственного развития. Эта способность присутствует и в новорожденных младенцах, и в дряхлых стариках».
Априорное знание о существовании иных людей заложено в самой основе нашего бытия. Подойдите к новорожденному ребенку, который только-только научился пользоваться глазами (естественно, когда он не спит), и начните широко открывать и закрывать рот. Скорее всего, он повторит ваши движения. До всякого обучения в конструкцию его мозга вшито врождённое знание о наличии других людей и о соответствии их движений движениям самого ребенка. На уровне «харда» в нём предусмотрено, что рот лица, которое он видит, соответствует его собственному рту! Неврологическую основу таких реакций назвали зеркальными нейронами. Открыли их у обезьян, а сейчас нашли и у человека.
Итак, в наше обсуждение вошли три тесно связанных понятия: среда, адаптация и взаимодействие. Мы ввели их при обсуждении опыта нашей внутренней жизни, а в своей «взрослой» трактовке эти понятия являются основой экологии — биологической науки о взаимодействиях.
У высоко ценимого мной Пьера Тейяра де Шардена главным критерием истины была не практика, не соответствие Откровению, не интуиция, не согласие авторитетов, а растущий предел внутренней связи. Речь идёт о потенциально неограниченном росте понимания причинных связей в нашей модели действительности. Пользуясь этим критерием, я понимаю, что я на верном пути, и прихожу к тому, что можно назвать онтологическим адаптационизмом. Безупречно доказать его нельзя, но, приняв его (а любая модель мира основывается на принятии каких-то аксиом), его можно с успехом использовать для понимания и нас самих, и нашего мира.
Независимая от восприятия материя, Божественный замысел, произвол воли во внутреннем космосе… Я не вижу отражения этих первооснов в нашей природе. А вот адаптации к взаимодействию со средой и с другими — налицо и в наших телах, и в нашей психике.
Я предпочитаю строить модель действительности на этом фундаменте.
