что бы то ни стало должен повидаться со Смитом, снова подвергнуться обстрелу со стороны Мак-Довеля и что ему придется, как рыбе, попавшей в предательские воды, тщательно, старательно и умело обойти расставленные сети, готовые поймать и задушить…
Сегодня был настоящий день! Сцена была готова, занавес с минуты на минуту мог взвиться в воздух и пьеса должна была начаться.
Но пьесе предшествовал пролог, и этим прологом являлась Мэри-Джозефина.
На полпути к подножию холма они остановились, и во время этой краткой паузы Кейт стоял на расстоянии шага позади девушки; таким образом, она не видела его, и он мог свободно наблюдать за ней. Она стояла с непокрытой головой, и Кейт снова подумал о том, до чего прекрасны женские волосы, насколько прекраснее они всех остальных женских прелестей… Искусно закрученными, манящими жгутами лежали они на голове Мэри, а солнце, играя, превращало их то в темную медь, то в свежее золото. Ему хотелось протянуть вперед руки, погрузить пальцы в это дивное богатство и снова почувствовать. как кровь теплым, стремительным, бурливым потоком разливается по всему его телу.
А затем, подавшись немного вперед и наклонившись, он заглянул под ее ресницы и увидел, какая неизбывная трогательная радость теплится в ее глазах, жадно впитывающих изумительную панораму, раскинувшуюся там внизу, в западном направлении…
Дождь, выпавший ночью, освежил все вокруг. Солнце низвергало свои пламенные лучи, и аромат земли явно свидетельствовал, что в недрах ее пробудились тысячи жизней, которые неудержимо рвутся на поверхность. Даже Кейту казалось, что река никогда не выглядела столь прекрасной, как сейчас, и никогда до сих пор он не испытывал такого властного порыва спуститься к реке и идти вдоль ее берегов все дальше и дальше, до того места, где горы подымаются так высоко, что встречаются с небом, до того места, где река берет свое начало.
Он слышал, как Мэри-Джозефина, радостно подавленная всем тем, что открылось ее взору, тихо и нежно произнесла:
— О, Дерри!
Его сердце до краев переполнилось радостью. Он понял, что она видит то же самое, что видят его собственные глаза. Она чувствует эту волшебную страну. Ее рука, ища его руку, коснулась ладонью ладони, и ее пальцы нежно прильнули к его пальцам. И он всем существом почувствовал дрожь чудесного откровения, которое пробежало по его телу. Во всей своей властной и пленительной красоте раскрылись пред ней безмерные пространства: леса, волнообразно убегающие до пурпурной мглы, объявшей горизонт, золотой Саскачеван, в дремотном мерцании мирно и тихо катящий свои воды в ту великую таинственную страну, в которой скрывается на ночь солнце.
Мэри-Джозефина глядела на него широко раскрытыми глазами, а он говорил ей об этом волшебном крае, и говорил еще, что здесь только начинается красота стран, уходящих на запад и на север. Там дальше, за этим низким горизонтом, где кроны трех деревьев касаются неба, лежат поля, не те утомительные, монотонные поля, что она видела из окна вагона, но широкая, величественная, Богом благословенная северо-западная область с тысячами озер и речек и с десятками тысяч квадратных миль леса. А за всем этим еще дальше и еще глубже залегают холмы и плоскогорья, а за ними — горы, те самые горы, в лоне которых рождалась река.
Она быстро подняла голову, и глаза ее заполнились растопленными солнечными лучами.
— Но это чудесно! — воскликнула она. — И там находится город?
— Да, да… А за этим городом находятся и другие города… Это благословенная страна! — произнес он.
Мэри-Джозефина глубоко вздохнула.
— И в городах этих живут люди! — в наивной доверчивости снова вскричала она. — Я часто мечтала о подобных заповедных странах, но никогда не представляла их такими. И ты столько лет мечтаешь об этих местах, в то время как я… О, Дерри!
И снова эти последние два слова до краев переполнили радостью его сердце. Это были слова любовного упрека, перевитые дыханием и шепотом великого желания. Она неотрывно глядела теперь на запад, и в глазах ее, в сердце ее и душе был только запад, и вдруг Кейту показалось, что путь его осветился пламенем сильнейшего факела.
Он был близок к тому, чтобы совершенно забыть, что он — Коннистон. Он говорил ей о своей мечте, о своем желании и признался, что вчера вечером, незадолго до ее появления, окончательно решил уйти. Она пришла к нему как раз вовремя. Еще немного — и он ушел бы из этого мира и зарылся бы на всю жизнь один в неведомой горной стране.
А теперь они уйдут вместе! Уйдут именно так, как он наметил и распланировал, совершенно тихо и спокойно. Они просто исчезнут из города. Есть причина, по которой никто — даже Мак-Довель! — не должен догадаться об их проекте. Это их личная тайна. Когда-нибудь он подробно объяснит ей все. Его сердце восторженно забилось, когда он с чисто мальчишеским увлечением стал развивать свои планы и рассказывать о том чудесном дне, когда они двинутся в путь. Он догадался о ее возбуждении по краске, выступившей на ее щеках, и по трепетному взору, который она не отрывала от него.
План свой они во что бы то ни стало должны привести в исполнение. Это может случиться завтра, послезавтра, несколько попозже, но случится обязательно! Более замечательного приключения и придумать нельзя! Они будут жить там, в этом горном раю, одни. вдали от всех…
— Мы будем хорошими товарищами! — воскликнул Кейт. — Нас будет только двое: я и Мэри- Джозефина. Мы нагоним все то, что упустили до сих пор.
Это была его первая попытка. Это был первый намек, первое заимствование из писем, которые он нашел и прочел сегодня утром. И при последних словах его глаза Мэри с молниеносной быстротой повернулись в его сторону.
Он кивнул головой и улыбнулся. Он мигом понял немой вопрос, застывший в ее глазах, но сразу ничего не ответил и только крепче сжал ее руку, когда они снова стали спускаться к подножию холма.
— Ночью, и сегодня утром в особенности, я вспомнил очень, очень много! — объяснил он. — Иногда удивительно, какие чудеса могут творить самые малые и незначительные вещи, не правда ли? Иногда малейшая песчинка может остановить ход огромных часов. Это тоже одна из малых вещей и причин! — И он с той же улыбкой коснулся шрама на лбу.
Он помолчал и добавил:
— А другой причиной, другим чудом была ты, Мэри-Джозефина! Теперь я начинаю все, все припоминать! Мне кажется, что все произошло не семь-восемь лет тому назад, а только вчера… Только вчера какая-то подлая песчинка остановила ход моей мозговой машины. Но, кроме того, мне думается, что тут действовала еще одна причина. Ты поймешь меня, когда я все подробно расскажу тебе.
Если бы он был настоящим Коннистоном, он не мог бы держаться более естественно и искренне. Он творил великую ложь. Но для него лично она уже не была ложью. Казалось бы, что стыд и совесть должны были вызвать известное колебание, но он нисколько не колебался. Он боролся теперь за то, чтобы из хаоса отчаяния вырвать нечто прекрасное, что имело все права на жизнь. Он боролся за то, чтобы жизнь победила смерть, чтобы свет рассек мрак. Он пытался спасти то, что все остальные люди хотели смести с лица земли. Вот почему великая ложь казалась ему уже не ложью, но безопасной безвестной вещью, мало того — спасительным средством, единственной возможностью спасти радость, счастье и все то, что способствует радости и счастью.
Эта ложь была теперь его единственным оружием. Без нее он был бы поражен, а поражение было равносильно полному отчаянию и смерти. Вот почему он говорил теперь так убедительно и горячо, ибо слова шли из глубины сердца, хотя и рождались во мраке обмана. Он внутренне поражался только тому, как абсолютно верит ему девушка, верит настолько, что сомнение ни на минуту не засветилось в ее глазах, не сорвалось с ее губ.
Он говорил ей о том, что сразу припомнил «чуть ли не все». А на самом деле все сведения он заимствовал из писем и газетных вырезок, найденных в сундучке Дервента Коннистона. Собственно говоря, вся эта история не казалась ему ни слишком необыкновенной, ни излишне драматической. За последние четыре года он видел столько трагических происшествий и случаев, что привык относиться к подобным вещам очень критически.
Это был просто несчастный случай, начавшийся с недоразумения и сопровождавшийся целым рядом
