– Садись! Чего ждем! - кричит с другой стороны Гордецов.
– Да вот тут такси просят…
– Какое еще такси?! Полтора часа бегаем! Поехали!
– Женщину надо в роддом отвезти.
– Так ведь на это есть 'Скорая помощь'. 'Скорую помощь' надо вызвать. Чего стоишь? Дуй, звони из автомата!
– Да, да, я, вообще, звонил уже… Жена у меня…
А женщины переглянулись и ничего не сказали. Ребятишки уже хнычут, раскисли от жары. Духотища, пыль. Поймать еще одно такси, чтобы уехать в лес, безнадежная затея.
– Да и не повезет таксист. Очень ему нужно. 'Скорая' на это есть, объясняет Гордецов, но так, чтобы таксист не слышал.
Раз в год ведь собрались в лес.
Серегин повернулся и молча побежал за дом.
Перекурин стоял, и ему было стыдно. Да и остальным неловко. А тут еще ребятишки стонут.
– Не в лесу живем. Поехали, чего там, - сказал Гордецов. - Ей-богу, на 'Скорой' ее быстрее увезут.
– Он тогда вызывал 'Скорую помощь'. Но она почему-то не приехала, сказала Мира. - И такси ему не досталось. Какой-то мужчина ехал на своей машине. Так вот он и довез меня. Семью высадил, а нас посадил.
Перекурин закрыл лицо ладонью, потом медленно потер лоб. Минуты две они молчали. Вспоминал ведь Перекурин эту историю и раньше и не чувствовал за собой особой вины. Надо было, конечно, уступить такси. Надо было… Пусть хоть одну минуту мучилась она из-за него. Хоть мгновение. Ведь больно же ей было! Ему и не представить эту боль. А она еще сидит рядом с ним, разговаривает.
– Мира, простите. Все плохо, все… Я уйду.
Но он не ушел, а она сказала:
– Ирочка у меня родилась маленькая, худенькая. Я ей долго не решалась имя дать. Мне нравилось совсем другое. Красивое. А потом думаю: вдруг она вырастет некрасивой. Мучилась, мучилась, все 'доченька' да 'доченька', а потом назвала просто Ирой. Тоже ведь хорошее имя, правда?
– Правда, Мира, правда. - Перекурин боялся посмотреть в ее сторону.
– А у вас дочь такая большая, высокая, ноги полные.
У Перекурина полегчало на душе. Нет, не сердится она на него. Он даже осмелился взглянуть ей в лицо, в глаза. Ничего. Чуть поджала губы и опять улыбается. Да что же это делается! Безоружный он перед ней, безоружный. Хоть бы одно слово злое, насмешливое, чтобы самому внутренне озлиться, чтобы увидеть, что она не такая уж и добрая. Нет, именно такая она и есть. И гордая и добрая.
И на Перекурина нахлынуло что-то новое. Какой-то приступ счастья. Вот он сидит рядом с ней. И увидел-то он ее случайно, не слышал, не разговаривал с ней, не знал, как ее звать. А ведь любил. И сейчас любит. Еще больше прежнего. Нет, не ошибся он ни в себе, ни в ней. Любит, но не будет говорить об этом.
– А вы с детьми часто гуляете. Я вижу. Хорошие у вас дети?
Вот уж об этом-то Перекурин мог говорить сколько угодно. И снова они проговорили чуть ли не с час.
– Вы же на обед опоздали? - испугался Перекурин. - Кончился ведь обед-то у вас!
– Кончился, я знаю, - сказала Мира. - Можно разок и без обеда обойтись. Ведь вы тоже не успели.
– Для меня это сущие пустяки.
– Я хотела вам сказать, только не обижайтесь, что мне не понравились ваши стихи, - она посмотрела на него изучающе, но он ничего не понял. Руганул только себя в душе. Зачем он только полез со своими стихами хами к ней? Ведь у нее муж поэт. Известный, признанный? И хотя Перекурину никогда не нравились его стихи, как-то внутренне он был с ним не согласен, все равно тягаться с Серегиным было непростительно глупо.
– Да, стихи, конечно, ерунда, - сказал Александр, стараясь казаться беспечным, словно это его мало интересовало. - Так себе. Белый стих.
– Я не про рифмы. В стихах я, наверное, тоже плохо разбираюсь. Особенно своего мужа. Смешно, правда?
Перекурин только пожал плечами.
– Я и ваши не берусь судить. Мне не понравилось то, как вы меня увидели. Что вы во мне увидели…
– И тут я что-то сделал не так?
– Вы писали стихи своей будущей жене, когда еще не были женаты?
– Нет, я никогда не писал стихов. Писем-то даже не писал.
– Почему?
– Да мы почти все время были вместе. Мы почти и не расставались.
– А мне Сергей писал стихи.
– Ну что же, может, вы и счастливее от этого.
– Только он мне писал не такие стихи. Они были нежные, чистые, хорошие.
– Значит, они вам нравились?
– Нравились, - сказала Мира. - Когда-то… нравились.
– А разве я обидел вас? Что-нибудь в них было грубое, нехорошее?
– Нет. Просто вы увидели во мне женщину. Только женщину. Вам ничего и не надо было видеть больше. А он видел во мне, наверное, и что-то другое. Чего, может быть, и нет.
– Господи! - сказал Перекурин. - Это так вы поняли мои стихи?!
– А разве это не так?
– Нет! Нет! Конечно, нет! Я же от вас… у вас ничего не прошу.
– Еще бы! - сказала Мира. И вот теперь-то он увидел ее другой. Не такой, как всегда. Но не злость была написана на ее лице. Нет. Какое-то отчаяние. - Ну почему вы видите в нас только женщин? Мы же люди. Ведь почти каждую неделю, чаще, все время слышишь: 'Какие ножки! Какая грудь! Глазки! Бедра?' И каждый стремится сказать пошлость, притиснуть, если поблизости никого нет. Ведь не машины же мы, призванные удовлетворять ваши желания. Вот и вы, Ведь вы разглядели только то, что я вышла на балкон без платья.
Перекурин снова стиснул свое покрасневшее лицо в ладонях и нагнулся вперед, почти к самым коленям.
– Нет, нет, Мира, - только и смог сказать он.
– Вы любите свою жену? - вдруг спросила она.
– Нет, не люблю! - с вызовом сказал Александр. - Не люблю. Иначе бы я не пришел сюда.
– Интересно, почему мужья не любят своих жен? - Это был не вопрос, просто мысли вслух.
– Не знаю. Ничего не знаю. Я хочу только одного - уйти. Простите меня, Мира. Идите, Мира. Я больше никогда не буду причинять вам огорчения и неприятности.
Она отрицательно покачала головой.
– Нет, я хочу знать, что привлекло вас во мне.
– Привлекло? - рассмеялся Перекурин. - Нет, я… Он хотел сказать: 'Я люблю вас', но не сказал. Зачем? Кому нужна эта смешная его любовь? А, может быть, она поняла его вполне правильно? Может, она поняла его лучше, чем он сам? Ведь и сегодня он сказал ей, что хочет расцеловать ее всю с ног до головы. Хочет, конечно, хочет! Но ведь не только ее тело любит он. Ведь в глазах у него всегда стояла ее ласковая, такая родная, необходимая ему улыбка. Сколько месяцев он разговаривал с ней в своих мыслях? Что это? Было в ней что-то от него самого. Родство душ?
Она смотрела на него пристально, но спокойно… Она уже поняла, что ничего он ей не объяснит, не расскажет. И от этого в ее душе поднялась досада. Хотелось услышать ей что-то такое, что еще никто не говорил, хотелось узнать его мысли, хотелось представить его чувства.
А он знал, что не сможет ничего сказать ей. Что бы он ни сказал сейчас, все будет звучать пошло,
