ему все противно и опасливо враждебно.
Он грубо смел со стола в кучу добро и небрежно замотал в лоскут замши. Засунул в целлофановый пакет и, наклонившись, швырнул его под кровать.
Владимир Ефимович ничего больше не боялся. И эту фундаментальную мысль он окончательно осознал, когда, ложась спать, не взял с собой в кровать своего верного друга — «франкот».
Он улегся на подушку легкой головой и тут же провалился в живописные сны, в которых преобладали зеленые, синие и желтые тона. Это были деревья, бесконечные песчаные пляжи и изумрудные акватории, с белыми парусами…
…Проснулся рано. Долго лежал, сверяя вчерашние ощущения с настоящими. Думал — не сделал ли какой-нибудь непродуманный шаг? Но нет, душа его покоилась в штиле умиротворения. Он чувствовал себя как никогда свободным и это чувство буквально распирало его грудную клетку.
Оделся, согрел чайник, с удовольствием попил с бутербродами из ливерной колбасы кофе, и отправился звонить Авдеевой. Разговор был короткий: «Аня, бери такси и приезжай ко мне…» Она попыталась выяснить причину такой просьбы, но он не стал распространяться. Сказал только: «Приедешь — расскажу.»
Он накрошил в кастрюлю черного хлеба, добавил остатки гречневой каши, кинул несколько кусков ливерной колбасы и, все перемешав, пошел кормить собаку. Пес лежал на старой, с выскочившими пружинами, кушетке, и, склонив на бок голову, водил по обивке тяжелым хвостом. «Ну что, Фордик, живот подвело? — ласково обратился к собаке хозяин и прежде чем поднести к морде еду, потрепал его по мощному, немного опавшему от скудной еды боку. — Будь уверен, они от нас ни хрена не получат. Ни пылинки. А если что — отобьемся!»
Собака с прихлебом начала жадно поглощать еду. Рощинский присел рядом с Фордом и уставился на старый примус. Потом стал изучать потемневший от времени кирпичный дымоход, оплетенный в отдельных местах толстой паутиной. В ее тенетах, словно в гамаке, покачивались трупики мух и еще каких-то букашек, пойманных, видимо, в давние времена и обреченных на мертвое заточение. Судя по всему, и сам ткач давно ушел в иной мир, а все его племя удалилось в темные углы, где еще можно подкараулить зазевавшуюся жертву.
Владимир Ефимович вернулся на кухню и достал из банки, в которой хранил перец, замшевый мешочек с бриллиантами. Он подержал его на ладони, словно взвешивая караты, после чего небрежно бросил в боковой карман пиджака.
Авдеева приехала быстро. И как только женщина переступила порог, он прижал ее к себе и ткнулся носом в плечо.
— Сейчас все решим, — сказал он и Авдеева услышала в его голосе нотки многозначительности.
— Такси ждет, — робко напомнила женщина.
— Ничего страшного…Понимаешь, мне надо с тобой обсудить одну очень серьезную проблему, но сначала хочу спросить…Могу ли одну вещь перевезти к тебе?
От волнения на висках у него запульсировала взбухшая вена.
— Почему же, я думаю, можешь…
Он снял с крючка брезентовую сумку и отправился с ней в комнату грузить золото. Однако не сразу удалось запрятать его в сумку — пакет, словно живой карп, выскальзывал из рук и падал на пол.
Ноша была тяжелая, и Авдеева, когда они вышли из дома, попыталась перехватить у сумки вторую ручку, но Рощинский переложил кладь в другую руку и довольно шустро засеменил в сторону такси. И вскоре частное «ауди» везло их по городу, который уже покидало лето.
Дом Авдеевой ничем не отличался от других деревянных строений — с мезонином, дважды обитый вагонкой. Он состоял из двух небольших комнат, кухни, веранды, которую Авдеева каждое лето сдавала дачникам. Осенью, когда наступал мертвый сезон, печать запустения ложилась на строение и тогда некрашеные стены домика представляли собой довольно унылую картину.
Татьяна была на работе и это устраивало Рощинского. Пока Авдеева кипятила чайник, ее гость без интереса рассматривал жилье. Он не был здесь со дня рождения Татьяны, а ему казалось — целую вечность. Словно впервые, он увидел недорогую светлую секцию для книг, трехстворчатый шкаф, судя по цвету из другого гарнитура, трехрожковую старомодную люстру и кафельную покосившуюся печку. «Коломбину», как ее называла Авдеева.
— Аня! — Рощинский из кухни окликнул женщину. — Куда положить это мое барахло? — он поставил сумку на плиту, которой давно не пользовались и застланную цветной клеенкой и, наверное, никому не пришло бы в голову ассоциировать эту невзрачную сумку с сокровищами Алладина.
— А что у тебя там? — спросила Авдеева.
— Все мои сбережения. Не хочу их держать дома, ко мне иногда заходит всякая шушера…
Он не собирался до конца посвящать Авдееву в свои дела, но та и так не настаивала.
— А сырости твои сбережения не боятся?
— Они вообще ничего не боятся кроме людей…
— Тогда мы их определим в леднике.
Когда-то ее отец разводил кроликов. Сразу после войны, в голодное время. Земляной пол и до сих пор зиял бесчисленными глубокими норами.
Однако они не сразу отправились в ледник: сначала сели пить чай и в эти минуты Рощинский испытывал чувство настоящего покоя.
— А ты, Владимир Ефимович, не боишься доверять мне свои сбережения? — вдруг спросила Авдеева.
Рощинский мизинцем почесал щеку.
— Еще месяц назад я даже подумать боялся, чтобы все это куда-то тащить. Но кое-что круто изменилось и ты об этом знаешь.
— Но мне страшно держать у себя такое количество денег, — в голосе Авдеевой было столько непосредственности и затаенного беспокойства, что Рощинский, поддавшись мимолетному чувству, признался:
— Это, Аннушка, не деньги, это металл. Правда, желтого цвета.
— Неужели золото?
— И не только.
Он уловил момент, как рука женщины, державшая чашку с чаем, тонко завибрировала.
— И ты не боишься все это у меня оставлять? Доверяешь все это мне? — повторила она.
— Не я тебе доверяю, а ты мне. Но с этой минуты забудь об этом.
Авдеева перестала пить чай. Ее охватил нервный озноб.
— И сколько времени все это будет у меня находится? — тихо спросила она.
— До тех пор пока я не подыщу что-нибудь подходящее на Украине. Нам с тобой, Аннушка, уже давным-давно пора доживать свой век в тепле. Свой садик с грушами, виноградом и с видом на море… — Рощинский с шумом отхлебнул чай и сквозь его парок нерадостно улыбнулся. Он смотрел на Авдееву, и в его успокаивающуюся душу вновь стало заползать ощущение собственной никчемности.
— Ну если так, пойдем, покажу место, — Авдеева поднялась и направилась на выход.
Рощинский пошел следом за ней, через уютный загороженный дворик, по всей территории которого росли раскидистые кусты черной смородины. Под окном полыхало пламя кумачовых георгин. Впереди, толевой крышей, темнел ледник. Вросший в землю, он скорее напоминал блиндаж или дзот — надежный, с толстыми кирпичными стенами. В леднике было сумрачно, и, спускаясь по деревянным ступеням, Рощинский отступился и едва не подвернул ногу.
Когда глаза привыкли к полумраку, он увидел, как Авдеева подняла с пола большой лист фанеры и указала в угол рукой: «Где-то там под соломой должна быть главная нора. Она глубже остальных…»
Рощинский взял стоящие у двери грабли и рукояткой стал искать нору. Вскоре древко ушло в землю по самые зубья, и в этом месте он стал разгребать солому.
— Ну и катакомбы нарыли зайцы, — тяжело отдуваясь, поговорил Рощинский. — Аня, принеси, пожалуйста, немного ветоши и какой-нибудь проволоки. Желательно не очень тонкой.
Авдеева вышла из ледника и вскоре вернулась со старым солдатским одеялом и мотком медной проволоки. Затаив дыхание, как умела, помогала прятать золото.
Рощинский сделал из своих драгоценностей нечто похожее на длинную колбасу, обмотал ее шпагатом и,
